– Ба, смотри, он тебя признал, не шипит даже.

– А мы с ним подружились, и с Михайловной твоей.

– Она не моя, просто соседка.

– Просто соседка и просто сосед. Он тебе сегодня предложение сделал, а ты не сказала ни да, ни нет.

– Котлет переел, вот и нёс околесицу – отмахнулась Арина. – Белый, ты кушать хочешь? Ба, а котлеты остались ещё? Колька не все сожрал?

– Сыт твой Белый. Яйцо сырое слупил, сметанкой заел, куда ты в него пихаешь…

– Был бы сытый, спать бы ушёл, а он под ногами крутится, – Арина взяла со сковородки котлету, положила в кошачью миску. Вера мешала в тазу грибы и смотрела на внучку, которую встреча с котом взволновала сильнее, чем встреча с бабушкой. Кот благодарно муркнул и принялся за котлету, Арина сидела на корточках, гладила его по голове и причитала:

– Зверик мой маленький, наголодался, никак не наешься… Я никогда тебя не брошу, как ты подумать мог! Я же приехала, я с тобой, и всегда буду с тобой. Покушаешь и баиньки.

Вспоминая Аринину сдержанную радость — отстранённую и вежливо-официальную, Вера понимала: той, прежней девочки, которая обнимала её тёплыми руками, плакала, уткнувшись лицом в Верин фартук, заглядывала в глаза, ища подтверждения бабушкиной любви, – той девочки больше нет.

◊ ◊ ◊

Она так и не смогла забыть бабушки-Вериных слов – «Все наши беды из-за тебя!» Заключительное «Не надо было тебя из приюта забирать» не прозвучало, не было сказано, но висело в воздухе, готовое прыгнуть, ударить наотмашь по самому дорогому: бабушкиной-дедушкиной любви.Ведь больше никто не любил, даже мама, а Вечесловы любили.

У попа была собака, он её любил…

Вот почему они её не удочерили, не захотели дать свою фамилию. Она не своя, приютская, так и осталась чужой, а взяли из жалости, притворялись, что любят. А потом им надоело притворяться. Арина вспомнила, как ей было тяжело после смерти деда, а бабушка ещё добавила, припомнила Арине её слова, что пчёлы могут закусать до смерти, если набросятся всем скопом.

«Это из-за тебя Ваня умер. И два инфаркта получил из-за тебя: первый – когда опекунство оформлял, другой – когда про биполярку твою узнал. Сколько нервов с тобой вымотал, с опекой воевал, до инфаркта довоевался. К директрисе ругаться ходил, с рюкзаком с твоим… в футбол которым играли. Её довёл и себя заодно, за сердце весь вечер хватался. С Валентишей твоей разбирался, чтобы отметок не занижала, чтоб ты школу нормально окончила. Ты думала, ему на тебя наплевать? А он переживал. Любил. Дачу на тебя отписал, твоя она теперь. Радуйся».

Бабушкины слова отнимали надежду, не отставляли ни крошки любви, причиняли непроходящую боль, какой она не испытывала даже в школе, когда её не допустили к всесоюзной олимпиаде школьников по математике, а потом сказали, что она отказалась сама, не защитила честь школы, подвела своих товарищей и учителей.

Всё, что в детстве было ужасным, сокрушительно несправедливым, втаптывало в грязь, не давая подняться, – теперь казалось глупыми обидами в сравнении с тем, что Арина услышала от бабушки.

Бабушка уверяла, что сказала те слова не помня себя, что после смерти Ивана Антоновича у неё помутилось сознание, что никогда себе не простит, что выплакала все глаза… Целовала, обнимала, плакала, уткнувшись Арине в грудь, как когда-то сама Арина.

Но сказанное в сердцах было правдой, Арина это понимала. И берегла Вечесловых – от себя. Опекуны ничего не знали о её одноклассницах («Девчонки, атас! Зяблова идёт!» О Пашке Родине, избравшим её мишенью для своих издевательств.