— Ты молодец, — говорит Катюша.

— Почему?

— Просто. — Пожимает плечами: одно выше, другое ниже. — Молодец и все.

Этого достаточно. Я встаю и сбрасываю с себя простынку вместе с налипшими на нее волосами.

— Ты убирай тогда, а я пойду еды куплю.

Времени как раз натикало к открытию магазина.

А на улице весна. Так бывает в разгар осени перед тем, как все окончательно ей сдастся. Серость вдруг сменяется прозрачным воздухом, упоительно сладким, легким и живым. Поднимается жухлая трава. Выглядывает солнце, смотрит удивленно: а чего все такие скорбные, умер, что ли, кто? Я? Да вы с ума сошли! И начинает светить во всю силу. Прогревается земля, за одно утро высыхают лужи, оживают смиренно опавшие осинки с каштанами. И снова жизнь. Снова никакой смерти.

Тянет присесть на лавочку, распахнуть куртку и посидеть так, подставив лицо солнцу. Сажусь, распахиваю. Голову холодит, шею покалывает. И от этого хочется смеяться. Нужно было брать с собой Катюшу, вот бы мы похохотали. Но Катюша осталась дома мести пол и ставить чайник, а мне еще можно чуть посидеть, посмотреть на мир, решивший дать отсрочку полномасштабному тлену. Достаю телефон, смотрю на время. До открытия булочной через дорогу остается семнадцать минут. Мельком проверяю «Телеграм», будто кто-то может мне там написать. На краю сознания мелькает Тимур — дурацкий шарф, щенячий взгляд, услужливая улыбочка, готовая вспыхнуть, если не пошутишь даже, а намекнешь, что пошутил. Ну, и мочки, конечно. Только и тут облом. Тимур даже не подумал уточнить, доехал ли пьяный автор до дома или свалился по дороге и лежит теперь, остывает. Экая расточительность, Тимур. Много что ли у вас Михаэлей Шифманов?

Одна только рассылка коротеньких рассказов про меня и вспомнила. Семнадцати минут точно хватит, чтобы насытиться пищей духовной и ринуться на поиски теплых круассанов. Загружаю рассказ и тут же жалею, что не отписался от проклятой рассылки вовремя.

Детская песочница, пацаненок, ждущий маму, самосвал и дурак Мишка, отдавший за самосвал этот самое важное, что у него было. Того, который живой и светится. Тупица ты, Мишка, надо же, каким-то божественным просчетом был дарован тебе небесный свет, а ты его — за игрушечную машину. Я выключаю телефон, с трудом сдерживаюсь, чтобы не запулить его в кусты. Оттуда выходит кошка, смотрит на меня разноцветными глазами. Худая, темная, в чуть различимую полоску. И тебя, милая, я бы отдал за самосвал. И светлячка. И себя бы отдал. Уже проверяли. Отсыпьте мне немножко песочку — я вам мать родную в спичечный коробок засуну.

Телефон мелко вибрирует. Кошка пугается и убегает обратно в кусты. Жалко, глаза красивые. Смотрю на экран.

«Миша, у вас все в порядке? Как вчера добрались?»

Здравствуй, редактор мой Тимур. Ищу слова, чтобы ответить. Ладонь тянется к бритой голове. На ощупь лысина гладкая. Слова находятся.

«С попугаем».

«???»

«С каким попугаем?»

«Миша?»

Лыблюсь как дурак. Солнце припекает. Голова гладкая. Никакого светлячка в спичечном коробке, но и черт бы с ним.

«Кажется, с волнистым».

«С таким?»

Пауза. Тимур присылает стикер с попугаем. Зеленая голова, желтые полоски у клюва. Бусинки глаз смотрят с издевкой. Вылитый Петро. Только надпись под ним — «немой крик» — не соответствует действительности.

«Одно лицо. Но крик у него не немой. Совсем».

«Где вы его раздобыли?»

Булочная откроется через шесть минут. Вытягиваю ноги, жмурюсь, выискиваю еще немного слов. Тоже мне, писатель. Мишенька, не выделывайся.

«Там, где мы распрощались. Всучила старуха, помните, околачивалась у перехода».

«Бывает же».