На дороге сотни лошадей и телег; лошади провели в пути добрую часть ночи, почти у всех у них подвязаны к мордам мешки с овсом.

Весь этот люд наехал сюда из окрестностей, из ближ­них деревень. И скоро, едва зазвонит колокол, все они исчезнут, оставив после себя на булыжнике набережных и площадей разве что капустные листья да ботву от моркови.

В память об этих утрах я на всю жизнь сохранил лю­бовь к рынкам, к их кипучей жизни, предшествующей обычной городской суете, к этой свежести, чистоте, кото­рая приезжает к нам из деревни, укрытая влажной ро­гожкой, на телегах и двуколках, под'неторопливую трус­цу лошадей.

Бедная мама предпочла бы не расставаться со шляп­кой и перчатками. Иногда она замечала с опасливым презрением:

— Рыночная торговка!

Такое говорилось про языкатых краснощеких женщин с дубленой кожей и криво приколотыми шиньонами.

Хрупкая и чинная, подавленная предчувствием миг­рени или неотвратимой боли в пояснице, боясь потратить несколько лишних монет, Анриетта покупала тут кучку морковок, там две-три луковки, немного фруктов на вес— так мало, что любая слива была на счету. А вокруг нас громоздились целые горы даров земли, и возчики корми­ли лошадей ломтями ржаного хлеба, отрезая их от огромных караваев.

Каждый раз меня приходилось за руку оттаскивать от постоялых дворов, куда попадаешь, спустившись на не­сколько ступенек вниз по лестнице, и где, в тусклом све­те, пронизанном редкими солнечными лучами, бесцере­монно положив локти на стол, сидели люди с лоснящими­ся губами и зычным голосом, поедая необъятные порции яичницы с салом и пироги, огромные и толстые, как те­лежные колеса.

Как я грезил этой яичницей, салом, пирогами! Я почти чувствовал их вкус на языке, и рот у меня наполнялся слюной. В первом моем романе — я написал его в шестнадцать лет и он никогда не был напечатан — излага­лась история длинного костлявого парня, очутившегося внезапно в этом изумительном мире солнца, пота, суеты и запахов всевозможной снеди.

А ты, бедная моя мама, ни за что на свете не купила бы кусок этого жирного непропеченного пирога. Мужиц­кая еда!

Долгие годы мечтал я об этой еде; я мечтаю о ней до сих пор, вызывая к жизни эти воспоминания, и снова чувствую тот самый смешанный запах пирога, сала и ко­фе с молоком, который подавали в толстых фаянсовых чашках.

Гордая и чинная, ты протискивалась сквозь волшеб­ный мир, без устали подсчитывая расходы, а за твою юбку цеплялся малыш с завидущими глазами.

Почему ты так долго скрывала от меня, что в этом рыночном царстве у нас есть родня? Почему сотни раз мы проходили, не заглянув внутрь, мимо самого красиво­го кафе?

Однажды ни с того ни с сего мы вдруг забрели в это великолепие. Точнее сказать, сперва мы просто остано­вились рядом, как будто случайно, и ты робко, украдкой, заглянула внутрь.

В конце концов молодая женщина, задумчиво сидев­шая за стойкой, заметила тебя. Она оглянулась по сто­ронам — точь-в-точь барышни в «Новинке», опасающие­ся администратора. Потом подошла к дверям.

—   Заходи скорей, Анриетта!

—   Он тут?

—   Вышел.

Они расцеловались. Глаза у обеих были на мокром месте, обе вздыхали и лепетали дрожащим голосом:

—   Бедная моя Анриетта!

—   Бедная моя Фелиси!

И впрямь — бедная Фелиси: самая незадачливая и самая красивая, самая трогательная из моих теток. Так и вижу ее, застывшую за прилавком кафе в романтиче­ской и тоскливой позе.

По возрасту она ближе всех к моей матери, разни­ца — всего в несколько лет. Старшие сестры в семье — дюжие женщины с жесткими лицами, полные спокойного

достоинства. А Фелиси и моей маме достались на долю вся нервность, смятенность, все печали большой семьи.