Анриетта не смеет меня не пустить.

—      Иди, — говорит она, — и не забудь сказать госпо­же Лори спасибо.

И губы ее кривятся в улыбке, которой ты никогда не поймешь, мой Марк, если не получишь безукоризненного воспитания. А я очень надеюсь, что ты его не получишь!

Улица Пастера невелика. За домом госпожи Лори — дом господина Эрмана, первой скрипки Королевского те­атра, щеголя с прекрасными белокурыми волосами, прав­да изрядно поредевшими.

Следующий дом, с вечно распахнутой дверью, при­надлежит семье Арменго.

— Бедная моя Анриетта!..

Тощая и унылая Юлия Арменго — одна из сообщниц Анриетты.

Они обычно поджидают друг друга, чтобы вместе ид­ти гулять. У Юлии двое детей: девочка немного старше меня, мальчик — мой ровесник.

Вот мы под вязами на площади Конгресса. Там стоят скамейки, выкрашенные зеленой краской. Брата укачива­ют в  коляске,  чтобы он заснул.  Нам,  старшим,  велят:

— Ступайте играть и ведите себя хорошо.

И тут, в предвечерней тишине, нарушаемой лишь трамваем четвертого маршрута, громыхающим мимо нас каждые пять минут, крепнет заговор. Валери бывает на­персницей только в пятницу вечером, да и разве она все поймет!

А госпожа Арменго — из нашего квартала. Ей зна­ком этот дом на углу улицы Общины, напротив которого сидят сейчас обе женщины.

—      Она платит за жилье всего шестьдесят франков в месяц...

Она — это женщина лет тридцати, красивая брюнет­ка с матовым цветом лица, волосы у нее вечно выбива­ются из прически, и я ни разу не видел ее одетой для выхода — вечно она в пеньюаре из бледно-голубого шел­ка, кое-как накинутом поверх кружевного белья.

В доме, излучающем радость, раскрыты все окна, в комнатах виднеются платяные шкафы с зеркалами, угадываются постели, гравюры по стенам. Служанка вытряхивает ковры, на подоконниках проветриваются матрасы.

—      Пять комнат по тридцать франков в месяц... Мне говорили, что за ведро угля она берет с них пятьдесят сантимов; на каждом ведре двадцать сантимов зараба­тывает!

Анриетта, не вставая, убаюкивает Кристиана в ко­ляске.

—      Идите    играть,    дети!    Только    не    пачкайтесь... Я узнала, Юлия, что она позволяет принимать гостей. Но к студентам, например, никакие гости ходить не должны. Я бы ни за что не разрешила им принимать женщин. Ли­бо  не  снимайте  у  меня,  либо   подчиняйтесь   порядку... А если кормить жильцов завтраком или даже не только завтраком...

Дезире сидит в своей конторе, не подозревая, что здесь замышляется. И меньше всего предполагает, что скоро у себя дома окажется жильцом, да еще не самым выгодным.

—      Если не будешь слушаться, меня заберут в боль­ницу.

И тем не менее — будущее за ней.

10

30 апреля 1941 года,

 Фонтене

Я думаю, каждому нужно сознание, что у него есть что-то свое, собственное. Для Дезире «свое» — это то, че­го нельзя взять в руки: солнце, встречающее его, когда он проснется; запах кофе; радость оттого, что начинает­ся новый день, который будет таким же спокойным и ясным, как другие; затем улица — он любуется ею, как своей собственностью; контора, бутерброд, который он съедает в полдень в одиночестве, а вечером — газета, которую можно прочесть, сняв пиджак.

Сокровище Анриетты — частью в супнице, под кви­танциями об уплате за квартиру и свидетельством о бра­ке, частью — в глубине платяного шкафа, завернутое в старый корсет.

Когда она только училась хозяйничать, ей не хватило денег до конца месяца.