Их пес, огромная, великолепная пиренейская овчарка с длинной шерстью, целыми днями полеживает перед домом.

Анриетта. выйдя на улицу, сразу же поднимает глаза на лоджию и сдержанно улыбается. Потом наклоняется погладить пса. Снова взгляд на лоджию и новая привет­ливая улыбка, в которой целая гамма оттенков, и гамма тем более богатая, что госпожа Ламбер кивает, а барыш­ня слегка кланяется и даже машет мне рукой.

Дезире бы сказал  (и говорит при случае):

—      Такого огромного пса нельзя пускать на улицу без намордника.

Дезире недаром из семьи Сименонов: мелкие знаки внимания, идущие из лоджии на улицу, для него ничего не значат. А на самом деле значат они вот что: «Смотри-ка, опять молодая мама из соседнего дома, с третьего этажа вышла погулять с детьми. Нелегко ей воспитывать их на третьем этаже и содержать в такой чистоте! Ка­кая она худенькая! Как устала, наверное? Какая гордая и какая храбрая! Надо бы показать ей, что она нам сим­патична. Надо бы улыбнуться ее детям. Старший совсем худенький. Достойная женщина и отлично воспитанная!»

За этим следует немой ответ Анриетты: «Вы видите, я тронута вашим вниманием. Вы меня поняли. Я делаю все, что в моих силах. И все-таки должна ограничиваться самым необходимым. Вот вы — рантье. Вы богаче всех на нашей улице. У вас есть лоджия. Благодарю вас, что вы мне киваете. И чтобы доказать, что я умею быть бла­годарной и хорошо воспитанна, я глажу вашего огром­ного пса, которого в глубине души панически боюсь и который в любую минуту может броситься на моих детей. Благодарю вас! Благодарю! Верьте, что я умею ценить...»

Прости, бедная мама, но все это правда, и мне хоте­лось бы, чтобы твой внук не знал в жизни бремени, кото­рое весь век давило на твои плечи. Все это правда, и не случайно, пройдя метров десять, ты устремляешь взгляд на второй дом с лоджией. Там ты не увидишь судьи, не увидишь и его жены: судья — холостяк. В лоджии только служанка судьи, но это почти одно и то же, потому что слу­жанка у судьи не из тех женщин, какие ходят за покупками без шляпки, распатланные. Нет, это весьма почтенная особа; после обеда она тоже посиживает в лоджии и улы­бается тебе оттуда.

—      Какой   хорошенький   малыш! — сказала   она   тебе однажды, склонившись над коляской Кристиана.

Отныне сомнениям нет места: Кристиан и впрямь хо­рошенький малыш.

И наоборот, госпожа Лори может сколько угодно ка­раулить тебя на пороге своего дома, нежничать со мной, припасать для меня сласти в кармане передника — от­ветом  на это будет улыбка,  говорящая приблизительно следующее: «Благодарю! Я благодарю вас из вежливо­сти, поскольку так полагается. Но мы с вами не одного круга. Ни Ламберы, ни служанка судьи не кивнули бы вам из своих лоджий. Всему кварталу известно также, что вышли вы из ничтожества, были приходящей при­слугой и позволяете себе сквернословить, как никто в на­шем квартале. Я благодарю вас. Но мне неудобно перед окружающими, что вы меня остановили. Я предпочла бы пройти мимо вашего дома, не задерживаясь».

Между прочим, Лори — инженер, живет в собствен­ном доме. Он чудовищно толст, и жена не уступает ему в толщине. Как говорится, они живут, чтобы есть. Оба жирные, сытые, мокрогубые, глазки у обоих маленькие, как у откормленных поросят.

Они, не стесняясь, обращаются к людям на «ты». Гос­пожа Лори при всех заявила зеленщику:

—      Сижисмон, ты ворюга! Опять всучил мне гнилую морковку.

Она выходит на порог бог знает в каком виде, в хала­те, в стоптанных домашних туфлях на босу ногу, и как ни в чем не бывало окликает людей, идущих по другой стороне улицы:

—      Иди ко мне, малыш! Иди, толстуха Лори угостит тебя кусочком шоколада.