Бедная мама! Я знаю — плоть твоя жестоко страдала оттого, что Кристиан, весивший при рождении больше одиннадцати фунтов, был слишком тяжел для тебя. Знаю — тебе приходилось носить воду и уголь ведрами, а вечерами гнуться над корытом и утюгом.

Но Валери никогда не была замужем, а ведь она вздыхала так же тяжко, как ты. Стоило вам поговорить пять минут, и начинались потоки жалоб на все и ни на что.

Так уж устроены вы и вам подобные. Потому вы и тянетесь друг к другу, и выискиваете таких, как вы, что­бы вместе оплакивать людские страдания.

Дезире, вернувшись, хмурит брови: он издали чует слезы и они ему не по нутру.

Дезире сам болен серьезнее, чем все они, вместе взя­тые, но ни разу никому об этом не сказал. Кроме того, он инспектор благотворительного общества и раз в месяц обходит людей, живущих на самых грязных улицах, та­ких как Разночинная или Львиный ров. По таким улицам идешь через силу, потому что от сточной канавы прямо посреди мостовой исходят тошнотворные запахи, а из окон и дверей, черными дырами глядящих на улицу, плы­вет зловоние.

Там живут тысячи женщин и мужчин, детей и ста­риков, все больные, горбатые, увечные, в язвах, с тубер­кулезом: спят прямо на полу человек по десять—двена­дцать в одной комнате.

Но их судьбы не волнуют мою маму. Она их не знает, не желает их видеть. Когда мы случайно проходим од­ним из таких переулков, мама подгоняет меня, ускоряет шаг. Она оттаскивает меня в сторону, если навстречу идет ребенок в лохмотьях, чтобы он ко мне, не дай бог, не прикоснулся. Это всё уличные мальчишки, дурные жен­щины, подонки.

В газетах поговаривают о забастовках, митингах, демонстрациях. Льеж — город горняков и металлургов. На окраинах, куда ни глянь, — трубы, и по вечерам они плюются огнем прямо в небо. Возвращаясь после заго­родной прогулки, мы мельком замечаем, как в царстве терриконов, рельсов, мостовых кранов полуголые люди сражаются у пылающих печей с жидким металлом. По вечерам этих людей можно встретить на улицах. У них черные лица и руки, на лицах белы одни глаза, и это очень страшно.

Мама и Валери их боятся. Они не задаются вопросом, каково этим людям будет отмываться дома в их тесных конурах. Эти люди работают по тринадцать-четырна-дцать часов в сутки. Их дети с двенадцати лет уже ходят с ними. А старухи с мешками на скрюченных спинах об­шаривают еще не остывшие терриконы в поисках куска угля, который может сгодиться.

Здесь просторнее, чем в остальном городе, и всюду копошатся люди. Их царство тянется от Серени и Флема-ля до Херштала и Вандра.

В этих кварталах там и сям приткнулись подозри­тельные кабаки, пропахшие можжевеловой водкой. Та­мошние женщины никогда не наденут шляпки, они хо­дят в стоптанных туфлях и с платками на плечах.

— Боже мой, Дезире! Неужели они объявят всеоб­щую забастовку?

Это такой же навязчивый кошмар, как угроза войны, и разговоры о нем тоже ведутся из года в год. Никто не знает доподлинно, что это такое: покуда видели только несколько демонстраций, во время которых по улицам ходили колонны молчаливых людей в рабочей одежде, с решительными взглядами.

Всеобщая забастовка — это, должно быть, куда страшнее: чудовищное наводнение, нашествие, наплыв, разгул десятков тысяч неведомых существ, которых ни­кто не знает и не желает знать, которые живут в шахтах и у печей, где выплавляют медь и цинк, дети которых хо­дят в бесплатные школы. И все эти немытые, невоспитан­ные люди, которые сквернословят и пьют можжевеловую водку, вылезут из отведенных им трущоб — в глазах не­нависть, на устах проклятья.

Тебе, малыш Марк, все это может показаться непо­стижимым, чудовищным.

Но твою бабку нельзя винить. Она тут ни при чем. Она думает и чувствует так, как ее научили.

—      Разве не позор, — вопрошает она, — что Дезире, такой образованный, такой прилежный, получает жалких сто пятьдесят франков в месяц?

Но господина Майера она в этом не винит: господин Майер богач.