Чуть покончили с едой, как снова зовут за стол. Все разбредаются, в глазах почти лихорадочный блеск.

Обо всем надо позаботиться. Везде праздник. Со всех каруселей несется музыка, во всех тирах слышна стрельба.

—  Наверное, уже время греть рожки?

Ужин длится с шести часов. Бабушка запекла окорок, его едят с майонезом, с салатом.

Мужчин сегодня не узнать — так их преобразили вы­куренные сигары и пропущенные стаканчики.

Праздничные запахи тускнеют, в воздухе все больше пыли. Солнце скрылось, и яркие краски, не спеша, усту­пают место фиолетовым сумеркам, но видно еще далеко-далеко вдаль.

В глазах пощипывает, во всем теле тяжесть, особен­но у нас, детей. Но все равно никого не оторвать от ска­зочного зрелища.

—   Еще чуть-чуть...

—   Неси его, Дезире. А я повезу коляску.

Все целуются. Я — как пьяный, даже забыл чмокнуть Папашу в шершавую щеку.

Уходим с улицы Пюи-ан-Сок. Расстаемся с праздни­ком и с огнями. Перед нами широкие безлюдные улицы.

—   Ключ у тебя?

—   Ты сам его взял.

—   Нет, ты спрятала его в сумочку.

Еще немного, и Анриетта опять расплачется — от усталости и обиды: она весь вечер мыла посуду. Сама вы­звалась, помня, что она всего лишь невестка. И теперь страдает, что никто не попытался ее удержать. Как будто у Сименонов было время вникать в эти тонкости!

—   Нашел ключ?

—   Я точно помню, что он был у тебя в сумочке.
Голоса на тихой улице Пастера звучат с неприличной гулкостью. Меня опускают на землю.

— Поищи в карманах.

В замочную скважину видно желтое пятно света, про­бивающееся из конца коридора сквозь застекленную дверь хозяйской кухни.

Хозяева там. Они не катались на карусельных лошад­ках, не принимали гостей. Наверняка сжевали свой пи­рог, сидя нос к носу — двое старых эгоистов.

Если ключ не отыщется, придется звонить, и, откры­вая нам, они состроят кислые мины. Не преминут за­метить, что жильцам третьего этажа не годится те­рять ключ.

—   Вот он!

—   Я же говорила, что ты сунул его в карман.
В доме потушен газ. Дезире чиркает спичкой.

Три лестничных пролета. Родители втаскивают коляску с моим братом Кристианом. Хозяин прижался носом к стеклу двери. Поднимаемся медленно. Нас с братом не­сут на руках. Зажигается керосиновая лампа, поправ­ляется фитиль. Минуем кухню, оттуда пахнет остывшим обедом, запустением.

—   Присмотри минутку за братиком.
Мать и отец вкатывают наверх коляску.

—   Осторожнее, стена!

Не дай бог ее поцарапать!

Мама устала. Ей надо приготовить брату последний рожок с питанием, раздеть меня и уложить. Есть и другие дела, куча мелких хлопот, надо подлить керосину в лампу, а спину ломит и живот болит.

Тем временем Дезире снял пиджак и, посвистывая, идет за кувшинами — наносить воды на утро.

9

28 апреля 1941,

 Фонтене

— Жорж, если ты не будешь слушаться, за мной при­едут и отвезут в больницу.

Бедная мама, ты сама не представляешь, какими кошмарами оборачивался для меня твой невинный шантаж, какие ужасные картины одолевали меня вечерами, когда я засыпал.

Ты еще добавляла иногда:

— Если будешь дразнить братика, я попрошу, чтобы мне сделали операцию.

И я представлял себе сперва фиакр под дождем, на темной улице, с двумя желтыми фонарями и кучером в широком плаще, как тогда, у Фелиси. Придут два вер­зилы и уведут тебя, а я останусь в пустом доме вместе с братиком, и ты никогда больше не вернешься.

Бедная мама! Я знаю — плоть твоя жестоко страдала оттого, что Кристиан, весивший при рождении больше одиннадцати фунтов, был слишком тяжел для тебя.