Вокруг Папаши и Кретьена Сименона представлены все поколения. Одному младенцу суют грудь, другому греют рожок с молоком — здесь вечно пахнет, как в яс­лях. Тут же стирают пеленки, вешают их на веревку над плитой, вытирают розовые попки.

Все, кроме Анриетты, чувствуют себя здесь как дома.

На улице Пюи-ан-Сок все лавки открыты: в те годы магазины работали и вечером, и по воскресеньям. Время от времени звонит дверной колокольчик, и Кретьен Симе-нон на минутку выходит.

Вот он в магазине — важный, неторопливый. Приме­ряет кому-то фуражку или шляпу. Вкусы покупателя его не беспокоят. Шляпник он или не шляпник? Даром, что ли,  столько   лет изучал ремесло?

— Не кажется ли вам, что эта  шляпа  мне велика?

—   Нет.

—   Как вы считаете, может быть, лучше...

—   Эта шляпа прямо для вас!

В четыре часа на кухне обед. Обедают в две смены. Чудовищных размеров пироги, кофе с молоком. Сперва кормят детей, потом отсылают их играть во двор, чтобы не мешали взрослым, которым тоже пора за стол.

Во дворе неизменный запах застоявшейся воды и бед­ности.

Все Сименоны здесь у себя, в своем квартале, в своем доме, в своем приходе. Им понятно, о чем говорят с ними церковные колокола.

Никто ничем не занят, никто ни во что не играет. Раз­говоров тоже не ведут.

Мужчины сняли пиджаки и, за неимением кресел, слегка откинули назад стулья, прислонив их спинками к стене. Женщины занимаются детьми, обсуждают пи­тательные смеси, детские поносы и запоры, кулинарные рецепты.

А рядом семейство Кранц, у которого нет своего дво­рика, выставляет стулья прямо на тротуаре напротив «Больницы для кукол».

Прочие семьи на этой улице, в этом квартале тоже расположились поуютнее под сенью башни святого Нико­лая, которая словно охраняет их покой.

Почти все они родились в этом же приходе, здесь по­шли к первому причастию, здесь женились, здесь и умрут.

И только фламандочка Анриетта с ее оголенными нервами, с беспокойными глазами, последыш рассеяв­шейся семьи, хоть и носит фамилию Сименон, чувствует себя не в своей тарелке. Зато и окружающие никогда не признают в ней свою.

Может быть, ее коробит от вульгарных и шумных шу­ток Артюра? От синих точек на руках и лице у Папаши? От ледяной властности матушки Сименон?

Когда-то, когда дети еще не переженились, не повыхо­дили замуж, за столом их бывало тринадцать. И под ру­кой у Кретьена Сименона, сидевшего во главе стола, все­гда лежал прутик.

Кто опаздывал к столу хоть на несколько секунд, шел спать не евши. Кто болтал, баловался за едой, получал удар прутиком по пальцам — без гнева, без лишних слов.

А  матушка  Сименон  сновала,  не присаживаясь,  между столом и плитой.

В жизни, по мнению Сименонов, нет ни сложностей, ни тайн. Для них ничего не может быть скандальнее по­ведения Анриетты, у которой вечно болит поясница или живот, которая трудно рожала, а теперь, возможно, ля­жет на операцию, и которая вдруг ни с того ни с сего разражается рыданиями из-за какой-нибудь ерунды — просто потому, что она из породы неуравновешенных лю­дей и все ранит или пугает ее. В таких случаях матушка Сименон смотрит на Дезире. Слов не требуется. Она смот­рит, и он встает, смущенный, униженный.

— Идем, Анриетта...

Он ведет ее на улицу — пройтись до угла.

—   Что с тобой такое?

—   Не спрашивай!

—   Никто тебе ничего не сказал, не сделал...

Это верно, и в этом-то весь ужас! Но разве Дезире поймет? Он ведь тоже Сименон.

—      Ну-ну, постарайся же не портить другим настрое­ние!

Она сморкается. Прежде чем вернуться, улыбается через силу, поглядевшись в зеркало у кондитера Лумо.