—  Боже мой, Леопольд...

Это тот самый человек, который при всем честном на­роде мочился на бульваре Конституции. Он коротконог, коренаст,  с многодневной  щетиной, в измятом  котелке.

—  Это твой сын?

Он садится у огня. Анриетта в ужасе.

—  Леопольд...

Пятидесятилетний мужчина с отсутствующим взгля­дом, с медленной, затрудненной  речью.  Анриетта наливает ему чашку кофе, а он, пока пьет, расплескивает половину себе на пиджак, даже не замечая. Она всхли­пывает, потом принимается плакать. Непонятно, куда де­вать меня.

— Боже мой, Леопольд...

Он понял, что он тут не ко двору, некстати. Отодви­нул чашку на середину стола, неуклюже встал. Анриетта идет за ним следом на лестницу. Она переходит на фла­мандский, во-первых, из-за хозяйки, а кроме того, с братьями и сестрами ей проще всего объясняться на этом языке.

Леопольд уже десять лет, а то и больше, не видался ни с кем из семьи, в которой он старший, а моя мать са­мая младшая. Никто не знал даже, в Льеже он или где-нибудь еще.

Назавтра он возвращается. Звонит два раза, как ве­лела Анриетта.

Он выбрит, более или менее чист и при галстуке. Трезв, слегка смущен.

— Не помешаю?

Садится у плиты, на том же месте, что вчера, и мама опять наливает ему кофе.

— Хочешь бутерброд?

Их разделяет более чем тридцать лет. Они, можно сказать, почти незнакомы, но наш дом, наша кухонька станет отныне тихой гаванью для Леопольда, и он, чтобы часок передохнуть, будет часто заглядывать сюда по ут­рам, когда отец в конторе.

При этом вопрос «Не помешаю?» сменится другим: «У вас никого нет?»

Он наверняка сознает свое падение и не хочет вредить сестре.

Взгляд его говорит, что за себя ему не стыдно. Остальные Брюли, братья и сестры, думают всю жизнь только о деньгах и почти все пустились в торговлю.

Леопольд буквально начинен секретами. Он был пер­венцем в семье, когда Брюли жили еще в Лимбурге.

Однажды утром он принес маме под полой своего длинноватого пиджака картинку маслом, которую нари­совал по памяти. Перспектива, само собой, нарушена, но все детали родного дома выписаны необычайно тща­тельно.

Мама готовит завтрак, гладит или чистит овощи,  а Леопольд попивает кофе, вытянув свои короткие ноги, и сыплет рассказами на фламандском языке. Это исто­рия нашей семьи.

— Наш отец тогда был dijkmaster.

Пойми, Марк, маленький мой сельский житель, это о многом говорит. Значит, мой дед, который плохо кон­чил и умер от пьянства, был в свое время хозяином дамбы.

Когда ты увидишь Голландию, по-нынешнему Нидер­ланды, и польдеры, ты поймешь, что заведовать дам­бой — это своего рода дворянская грамота и самая что ни на есть подлинная.

У меня нет той картинки маслом, нарисованной дядей Леопольдом; не знаю, сохранилась ли она у Анриетты.

Просторный дом среди плоской зеленой пустыни. Из этого дома в любую сторону надо идти и идти, прежде чем доберешься до другого жилья.

Канал, идущий из Маастрихта в Херцогенрат, течет прямо под окнами выше уровня земли, и скользящие по нему суда задевают за верхушки тополей. Когда ветер надувает их паруса, кажется, суда вот-вот упадут в поле.

Wateringen — ирригация... Куда ни пойдешь, вся земля — ниже уровня моря. От воды, от ее распределе­ния, от того, потечет ли она в нужное время по узким ка­налам, вовремя ли затопит почву, зависит процветание или разорение всего края на много лье вокруг.

Брюль-старший был великим хозяином вод, подателем благоденствия.

Там и родился Леопольд еще до того, как отец, одер­жимый демоном авантюризма, приехал в Льеж, где за­нялся торговлей лесом, а потом умер вдали от своих польдеров.

Леопольд не просто старший из Брюлей.