Мы смотрим, но ничего не покупаем, и входим только в те павильоны, куда пускают бесплатно. Стоит мне за­хныкать, что хочется пить, мама отвечает:

—  Скоро будем дома, там и попьешь.
Бутылка содовой стоит десять сантимов!

И только проспекты ничего не стоят, поэтому каждый день я ухожу домой не с пустыми руками. Помню потрясший меня прекрасный роскошно иллюстрированный аль­бом на глянцевой бумаге. В нем были фотографии самых разных спичек, зеленых — с желтыми, красными, синими головками, восковых спичек, ветровых и так далее.

Но за проспектами нужно долго брести по нагретой пыли. А ведь в Льеже, надо думать, не мы одни можем себе позволить только бесплатные развлечения!

К четырем часам хлеб в сумочке подсыхает, масло впитывается в мякиш. Этого вкуса мне тоже никогда не забыть. Какао в бутылке остыло; моя благовоспитанная мама долго ищет железную урну, чтобы выбросить за­масленную бумагу.

Сама она ничего не ест, но не потому, что не голод­на: в общественных местах есть неприлично.

У Анриетты ломит в пояснице, особенно в те дни, когда приходится брать меня на руки. Она постоянно боится потерять меня в толчее. Говорят, ежедневно на выставке находят не меньше дюжины детей, за которыми потом надо идти в канцелярию. Какой будет стыд, если с ней случится подобное! И что скажет Дезире про же­ну, которая не умеет последить за ребенком?

В шесть часов Дезире переходит мост и встречается с нами. Он не купил постоянного абонемента и ждет нас снаружи, на площади Бовери, за решеткой с позолочен­ными остриями поверху.

Он берет меня за руку или сажает на плечи. Улицы, подсиненные сумерками, кажутся длиннее, чем по пути на выставку; пахнет потом, пылью, усталостью; иногда я засыпаю прямо на плечах у отца, а мама семенит рядом.

У нее были прекрасные часики, золотые, инкрусти­рованные бриллиантовой крошкой. Их подарил ей Дезире вместо обручального кольца: часы ведь гораздо нужнее. Мама носила их на шее, на цепочке, по моде тогдашнего времени.

Однажды на выставке, на сверкающем позолотой мосту, в густой толпе зевак мы смотрели на каскад, а мимо бежал мальчишка-пирожник. Он зацепил корзин­кой за длинную часовую цепочку, и часики, инкрусти­рованные бриллиантовой крошкой, сверкнув на солнце Дугой, перелетели через парапет и упали в Маас.

Родители наняли за пятьдесят франков водолаза, но °н не нашел часов.

С тех пор часов у Анриетты никогда уже не было. Те­перь ей шестьдесят, а она так и узнает время по электри­ческим часам на перекрестках. По сей день вспоминает она о своих часиках с бриллиантами и о злополучном мальчишке-пирожнике...

Бедная старенькая мама!

Мы подходим к дому. Мы уже на бульваре Консти­туции. Он обсажен каштанами, вечерняя тень под ними гуще. Прохожих почти не видно.

Летние сумерки — в Льеже их до сих пор называют сумерниками; ноги гудят от усталости, в горле пересохло, живот подвело от голода.

Кто несет наш ужин — небольшой промасленный сверток из колбасной лавки?

Завидев дом, ускоряем шаги, точно у всех разом за­кружилась голова. Вдруг отец останавливается.

—  Кажется, это твой брат?

На краю тротуара стоит пьяный и, пошатываясь на широко расставленных ногах, преспокойно мочится пря­мо на мостовую.

—  Дезире!

Она дергает мужа за рукав, указывая на меня глаза­ми. Он понимает и поправляется:

—  Ну какой же я глупый! Конечно, это не Леопольд.
Анриетте так хотелось бы, чтобы ее семья была, как

в книжке с картинками!

Может быть, Леопольд нас заметил? Пошел за нами?

Ему неоткуда было узнать наш адрес. Тем не менее однажды утром в дверь звонят один раз. Из коридора слышится спор: услышав один звонок, хозяйка сама от­крыла дверь. Потом на лестнице раздаются тяжелые и неверные шаги.

—  Боже мой, Леопольд.