Прошло еще несколько недель, и к нам в дверь позво­нила незнакомая женщина.

—       Госпожа   Сименон,   требуется  ваше  присутствие. Я насчет вашей невестки...

Тем утром тело Эжени нашли в ее комнате. Она умер­ла с голоду на своей кровати.

Анриетта похоронила ее, и я слышал, как она говори­ла тете Анне:

—      Несчастная  весила  не больше,  чем десятилетний ребенок. От нее остались лишь кожа да кости...

Маркитантка Эжени умерла от любви в шестьдесят лет, лишь несколькими неделями пережив последнее ис­чезновение Леопольда, который исчезал так часто!

8

Воскресенье, 27 апреля 1941,

 Фонтене-ле-Конт

На смену почти полной изоляции на улице Леополь­да для нас настала полоса дяди Шарля, жившего возле сырного рынка за церковью святого Дениса, и эта поло­са длилась два года.

Потом — год Всемирной выставки.

А потом у меня появился брат, его назвали Кристиан, и почти сразу же после его рождения у нас вошло в при­вычку ходить по воскресеньям на улицу Пюи-ан-Сок, ку­да раньше забегал по утрам, чтобы поздороваться с ма­терью, один Дезире. Почему вдруг мы так туда зачастили? И вообще, почему все шло сменявшими друг друга полоса­ми: полоса тети Анны, полоса дяди Жана, полоса Сент-Вальбурга и, наконец, полоса монастыря Урсулинок, где жила в монахинях тетя Мадлен?

Полоса улицы Пюи-ан-Сок — это торжество Симено-нов, торжество того берега Мааса, всего прихода церкви святого Николая, к которой жмутся крошечные ветхие домики, сбившиеся в паутину улочек и тупиков, где ни­почем не разобраться пришлому человеку.

Когда мой брат только что родился, а мне было три с половиной года, мы проводили воскресные вечера во дворе шляпной мастерской или в кухне, полутемной из-за налета на стекле.

Сколько же нас было? Придется сосчитать.

Слепой Папаша в кресле, длиннорукий, как горилла; он угадывал вошедшего, чуть отворялась дверь: по звуку шагов, по тому, как тот поворачивал ручку.

Говорят, слепота поразила его внезапно. Однажды ут­ром он спросил дочь, когда она к нему вошла:

— Почему вы не зажигаете свет?

Солнце стояло уже высоко, на окнах не было ста­вень.  Она  побоялась сказать ему  правду.  Он  сам  обовсем догадался и спокойно, без жалоб, принял неизбеж­ное.

Помню одно воскресенье, когда мы все собрались в доме на улице Пюи-ан-Сок, и ему, девяностолетнему ста­рику, первый раз в жизни вырвали зуб.

Это взял на себя Артюр, шляпник Артюр; он у Симе-нонов был младшим любимым сыном: толстощекий, пух­лый, румяный парень, светлоглазый, белокурый, с вью­щимися усами.

Артюр хохочет, распевает, шутит с утра до вечера. Он свеж и смазлив, точь-в-точь влюбленный с почтовой от­крытки, одной рукой протягивающий букет цветов, а дру­гую прижавший к сердцу.

Жюльета, его жена, такая же румяная, белокурая и смазливая, тоже словно сошла с наивной открытки. Сре­ди Сименонов-внучат, заполоняющих по воскресеньям двор, на ее долю приходится целых трое.

У столяра Люсьена тоже трое. Он поменьше ростом, поплотнее, посерьезнее братьев — законченный тип чест­ного исполнительного мастерового, каких изображают в пьесах из народной жизни, где они, преисполненные чув­ством собственного достоинства и честностью, говорят хозяину всю правду в глаза.

Тетя Франсуаза приходит без Шарля — у него моле­бен м вечерня. У нее двое детей,  и она ждет третьего.

Есть еще Селина, младшая дочка. Она недавно вы­шла замуж за Робера Дортю, наладчика. В скором вре­мени она тоже обзаведется тремя детьми.

Вокруг Папаши и Кретьена Сименона представлены все поколения.