Для Анриетты жилец — это некто заведомо богаче, чем она сама.

Но если все иначе... Если бывают такие, как Фрида... Что, если все жильцы такие же, как она? Куда в таком слу­чае годятся все ее расчеты?

Ее вера в будущее поколеблена. Опереться не на кого. Дезире ответит:

—   А что я тебе говорил?
Или так:

—   Ты сама этого хотела!

Неправда! Она хотела завести скромное дело, все равно какое, зарабатывать понемножку, избавиться от неотвяз­ной мысли о самом необходимом, стряхнуть с себя кош­марный страх перед тем, что будет с нею и с детьми, «если что-нибудь случится».

Глядя на студентов нашего квартала, она подумала...

А весь этот дом, который она столько скребла, чистила, скоблила, подновляла? Дом, который сама обставила, украсила шторами, медными блямбами, цветными абажу­рами, салфетками?..

Где это видано отправлять детей учиться, если не име­ешь возможности их обеспечить?

Разве может Анриетта себе представить, что на Востоке Европы живут миллионы мужчин и женщин, несокруши­мо верящих в то, что образование ведет к освобождению?

Анриетта не знает, что отец у Фриды в Сибири. И как недоверчиво воззрилась бы моя мать своими голубыми глазами на того, кто сказал бы ей, что Фрида принадлежит к группе нигилистов и в один прекрасный день в новой Рос­сии ей, может, суждено стать народным комиссаром!

Мама сказала бы, покачав головой:

— Не может этого быть!

Нигилисты? Это что-то вроде анархистов! Как тот мо­лодчик с улицы Святой Веры, который подложил адскую машину под кровать своих родителей, кстати сказать, вполне добропорядочных людей — тетя Анна их знала. Кто бы мог подумать!..

Бедная, бедная мама, со всей своей мебелью, с куп­ленными по случаю тазами, с литографиями, медными под­ставками для цветов, салфетками и цветными абажурами!

К счастью, появился господин Зафт, снявший зеленую комнату, а потом госпожа Файнштейн из Варшавы — она поселилась в розовой комнате.

Но госпожа Файнштейн неряха, по ее комнате там и сям валяются волосы.

А на  робкие  замечания  моей   мамы  она  возражает:

— Ведь я же вам плачу!

14

Пятница, 6 июня 1941 года,

Тер-Нее

В духовке шипит поливаемое соусом жаркое; из глу­бины кухни раздается женский голос:

— Не запирай!

Маленький мальчик, засунув руки в карманы, огляды­вает пустую улицу сперва в одном направлении, потом в другом и хмурит брови, совсем как взрослый. На нем матросский костюмчик, короткие штанишки, оставляю­щие икры открытыми, широкополая соломенная шляпа, сдвинутая на затылок и окружающая его голову подоби­ем ореола.

Мать уже побывала у заутрени: по воскресеньям нуж­но  управляться  с  уборкой  комнат  пораньше.   Мальчик идет к восьмичасовой мессе один; колокола вызванивают первый раз без четверти восемь, во второй — пять минут девятого.

Впрочем, по воскресеньям колокольный звон не смол­кает: он доносится не только от церкви святого Николая, но и от святого Фольена; порой слышен и тонкий пере­звон на больничной часовне.

Мальчик оказывается лицом к лицу с восхитительным пустым пространством, которое он волен заполнить чем угодно.

Маленький человек серьезен и преисполнен важно­сти; он размеренно шагает, попадая то в пятна тени, то в пятна света, с разумной экономией расходуя чудесные мгновения воскресного утра.

Напротив детского сада — лавочка, где торгуют сла­стями: узкая витрина, а в ней конфеты и шоколад в раз­ноцветных бумажках. Всех этих богатств вполне хватает по будням, но по воскресеньям явно недостаточно.

На углу улицы Пюи-ан-Сок остановилась канареечно-желтая тележка мороженщика с резным навесом, похо­жим на балдахин настоятеля во время шествия, и раз­рисованными стенками; с одной стороны — Неаполитан­ский залив, с другой — извержение Везувия.