—   Анна — моя сестра...

—   Но мне-то она не сестра.

—     Послушай, если ты опять намерен...
Осторожно! Мимо проходит какой-то отдаленный зна­комый, и мама тут же улыбается, любезно кивает.

Но вот позади осталась самая неприятная часть набережной, та, где ни одного деревца, никакой тени — только широкий сверкающий Маас. Начинается другая набережная, а с ней — канал, пристань, где покачи­ваются впритирку, чуть не в десять рядов, сотни барж, на которых сохнет белье, играют дети, спят собаки, и надо всем царит живительный запах  дегтя и смолы.

На другом берегу, между каналом и рекой, в запу­щенном парке выглядывают из густой листвы красные кирпичные стены городского тира. Оттуда поминутно доносятся сухие щелчки выстрелов.

Вот и витрина, старомодная на вид, загроможденная товарами: там и крахмал, и свечи, и цикорий в пакети­ках, и бутылки с уксусом. Вот застекленная дверь, на стекле — рекламы: белый лев рекламирует крахмал Ре-ми, зебра — тесто для выпечки, другой лев, черный, — сорт сигар.

На дверях колокольчик, его не спутаешь ни с каким другим колокольчиком.

Но самое главное — это неповторимый, чудесный за­пах, царящий в доме у тети Анны.

Да, запах неповторимый, но здесь вообще все — иск­лючительное, все — редкость. Здесь совершенно особое царство, и складывалось оно долгими годами.

В двадцати метрах от дома кончается трамвайная линия, кончается город, и набережная, забитая баржами, переходит в бечевник, по которому тянут волоком су­да, — там пасутся белые козы.

— Не беспокойся из-за нас, Анна!

Чем это так пахнет? Можжевеловой настойкой? Или

пресный запах бакалеи все же сильнее? Здесь торгуют всем понемногу, здесь найдешь все, что угодно: бочки, из которых сочится запах американского керосина, сна­сти, фонари для конюшен, кнуты, корабельный деготь. Тут же банки с дрянными конфетами, которые мне запре­щено есть, и застекленные выдвижные ящики, набитые корицей и гвоздикой.

Край стойки покрыт цинком, там устроены круглые отверстия, из которых торчат горлышки бутылок, увен­чанных изогнутыми оловянными наконечниками.

Проезжающие мимо возчики, не останавливая лоша­дей, забегают пропустить одним духом стаканчик мож­жевеловой водки. Матросские жены по дороге за покуп­ками тоже осушают по стаканчику, краем глаза опасли­во косясь в окно.

Свет на кухню попадает не через окно, а через верх­ний фонарь, и стекла открываются с помощью сложной системы блоков.

—      Добрый  день,  Анна!   Представь,   мы  уже  собира­лись уходить, как вдруг Кристиан намочил штанишки и пришлось его переодевать.

Тетя Анна склоняет голову в знак сочувствия. Эта манера — общая для всех сестер Брюль, равно как и преисполненная смирения улыбка. Вдобавок Анна сокру­шенно вздыхает:

— Иисус-Мария!

О да, Иисус, Мария, вы свидетели, что я доброде­тельна и добросердечна, что я делаю все, что в моих силах в этой юдоли слез. Вы знаете, что, останься на земле одна-единственная праведница, этой праведницей окажусь я! Вы читаете в моем сердце — оно чисто. Оно стремится лишь к вечному спасению, а пока, на земле, я — ваша смиренная слуга, которой вы велите не дер­жать зла на заблудшие души...

Если Леопольд — старший из сыновей старого Брюля, то Анна — старшая из его дочерей. И, подобно Леополь­ду, она знает много подробностей, неизвестных осталь­ным.

—      Добрый день, Дезире.  Садись. Выпьешь чашечку кофе?

Но Анриетта поспешно отвечает за мужа:

—      Спасибо, Анна! Ты слишком добра! Но мы только что пили кофе.