Ну, не странно ли, что все мы предвидим эту ссору, чувствуем ее неизбежность, бесполезность, нелепость и все-таки не умеем ее предотвратить?

Анриетта убрала со стола посуду.

— Одень Кристиана, все равно тебе делать нечего.
Двери комнат и дверцы шкафов то открываются, то

закрываются. Свободная голубая блузка сзади закалы­вается брошкой.

— Застегни мне блузку.

Вспышка все ближе, и вот она разражается по само­му ничтожному поводу. То ли Кристиан, уже одетый для выхода, сразу обмочил нарядные штанишки? То ли я выпачкал воскресный костюмчик? То ли виноват Де­зире с его ворчанием:

—      Анриетта, уже два часа! Так мы никогда не уйдем!
Анриетта сражается со  своей  шевелюрой,  зажав во рту шпильки. На ней розовая нижняя юбка. С самого утра, с момента, когда она встала к заутрене, ей прихо­дится спешить, метаться, выходя из себя от мысли, что семейная сцена неотвратима.

—      Что у меня, десять рук, что ли? Занялся бы лучше печкой.

Крак! У нее лопается шнурок или отскакивает пуго­вица.

—  Ну что, Анриетта?

Она срывает с себя блузку и ударяется в слезы.

—       Уходите  без  меня!  Пожалуйста.  Мне  все  равно.
Мама страдает мигренями. Без мигрени не обходится ни одно воскресенье. А нас ждут залитые солнцем улицы, утопающие в воскресном покое.

—      Что  же   это  такое!   Опять  Жорж  играет  с  чернильницей...

Слезы. Гнев. Стрелка будильника движется. Анриетта раздевается, снова одевается.

—   Возьмем коляску?
Это для брата.

—   Не надо! Я его понесу.

—      Ты только так говоришь, а сам потом будешь застав­лять малыша идти, как в то воскресенье. Или вообще за­хочешь ехать трамваем, а проезд стоит тридцать сантимов.

Десять сантимов на человека — за брата еще не надо платить. А иногда удается схитрить, уверив кондуктора, что мне еще нет пяти.

В ушах у меня звенит. Тепло и свет обволакивают и оглушают меня, во рту — вкус ростбифа и жареной картошки.

Проходим мимо нашего бывшего дома на улице Пасте-ра. Площадь Конгресса, улица Провинции, мост Маген, перешагнувший через Маас.

Для меня набережная Сен-Леонар, которая тянется без конца и края, — это уже чужбина. Со смешанным чувством страха и удовольствия смотрю на людей и предметы.

Почти на всех этих огромных домах — медные таб­лички, иногда по нескольку на одной двери:

«Судостроение», «Речное и морское страхование», «Перевозки», «Фрахт».

Тут же мастерские. Их широкие железные ворота по случаю воскресенья закрыты.

Нас обгоняет трамвай — мы садимся в него только на обратном пути, и то изредка: десять сантимов — не пустяк.

Счастливы ли родители? Ведь воскресенья должны были бы стать для них днями счастья, во имя которого они трудятся всю неделю. И вон они наконец вместе, и дети с ними. Они идут и молчат.

Дезире слегка улыбается людям и улицам. Анриетта ни на миг не забывает, что на полдороге брату надо сде­лать пи-пи; она вспоминает, что ей хотелось сказать сестре, и в то же время голова у нее забита жильцами и оче­редными планами.

—   Об одном прошу, — говорит Дезире, — не надо го­ворить им про то, как мы ограничиваемся самым необ­ходимым.

—   Не могу же я сказать Анне, что денег у нас куры не клюют!

—   Об этом вообще не стоит говорить.

—   Анна — моя сестра.