—   Может быть, Дезире все же не откажется?

—   Уверяю тебя, нет! Жорж, осторожно, не толкни дядю.
Мой дядя  Люнель тоже здесь,  он  спит в  плетеном кресле, защищенный от шумного мира своею глухотой.

У него прекрасная белоснежная борода, и весь он похож на патриарха с церковного витража. Вот-вот, проснувшись, он улыбнется нам ласковой всепрощающей улыбкой святого.

Весь дом излучает доброту и христианское милосер­дие. Здесь царство покоя и добродетели. В гостиной рас­сыпаются фортепианные пассажи. Девичий, похожий на ангельский   голосок   напевает   чувствительный   романс.

Звонит колокольчик. Тетя идет в лавку, притворяя за собою дверь. Она не бросается со всех ног, а движется с достоинством, немного выпятив живот, — ей ведь уже под пятьдесят. В лавке покупатель, явно из простых, в руке у него кнут.

Похоже, покупатель этот знаком тете Анне: едва он привычным жестом опрокинул в рот прозрачную жидкость, как она тут же наливает снова. Потом открывает ящик. Слышится позвякивание мелочи. Снова звенит колокольчик,  и тетя  Анна  возвращается  к нам.

— Ну, как твои жильцы, Анриетта?

Мама отвечает ей по-фламандски, и судя по тону, жалуется. Сестры Брюль, стоит им собраться вместе, все­гда переходят на фламандский. Мужья не в счет — Лю­нель глух, а Дезире не знает по-фламандски и молча дымит папиросой.

Фортепиано смолкает. Входит моя двоюродная сестра Лина, целуется со всеми по очереди. У нее крупные чер­ты лица, крупная фигура, но причесана она по-девичьи и одета в скромное серое платье, точь-в-точь ангел на стенной росписи в часовне.

Другая дочь, Эльвира,— худенькая, хрупкая, белоку­рая, с острым носиком и тонкими губами — занимается у себя в комнате: ей скоро сдавать экзамен на звание учительницы.

Я жду, пока мне разрешат встать. Жду, пока про­снется дядя. Отец ничего не ждет — он поддразнивает пышногрудую Лину, а сестры в это время болтают по-фламандски.

Этот дом не похож ни на один другой; кажется, что   в  нем   много   разных  домов  сразу  и   покупателям, входящим в лавку, открывается лишь самое баналь­ное из его лиц.

Уже на кухне, которую освещает, словно люстра, окно в потолке над столом, воздух густо пахнет семейным бы­том; никогда я не видал, чтобы какая-нибудь вещь лежа­ла там не на месте. А заглянуть с фасада — увидишь витрину, решетки, садик с пышной растительностью: настоящий буржуазный дом, дубовые двери, гостиная, где Лина только что играла на рояле.

Все это великолепие связывается с внутренней ча­стью дома путаницей коридоров, пахнущих мастикой; один из коридоров упирается в дверь, ведущую в ма­стерскую, где сидят старый Люнель и подмастерье.

Они сидят очень низко, почти на полу, широко расста­вив ноги. Подмастерье — почти карлик, горбун с огром­ным ртом и пылающими глазами.

С утра до вечера оба они, мой дядя с бородой патри­арха и горбун, плетут корзины из ивовых прутьев. Пру­тья вкусно пахнут. Их запах царит в одной части дома, а дальше смешивается с запахом мастики, добирается до кухни с ее смешанными ароматами и, наконец, вно­сит свой особый  оттенок  в  сложную атмосферу лавки.

Старый Люнель овдовел, и ему было пятьдесят, когда он женился на Анне. Дом уже в ту пору обладал своей нынешней физиономией. Тетя вошла в него тихо, смирен­но склонив голову.

Наверняка Люнель в согласии с Евангелием решил, что нехорошо человеку быть едину!

И все-таки он один у себя в доме, один в мастерской, один с горбуном, один на кухне, где спит или притворяет­ся спящим, улыбаясь в бороду с утра до вечера. Улыбка тети Анны — это ужасная улыбка праведницы: в ней чи­тается нарочитое милосердие, доброта, которая знает се­бе цену и восхищается собою.