Снова улыбается.

— И она повеселела, ей как будто стало легче. Помню, я что-то купил ей из еды, потому что она выглядела тощей, но она пила только воду. Потом сказала, что от еды её тошнит.

— Беременная что ли?

— Подожди! Не перебивай, ладно? И сейчас вот давай без стёба, это важно для меня, окей?

— Хорошо.

Я чувствую его напряжение. И ревную. Уже жутко ревную.

— В тот день она ничего мне не сказала, но позже я стал искать её глазами по школе. Знаешь, что-то внутри болело, тянуло, беспокоилось. Мне казалось, я должен действовать, как если бы от моего шага зависела чья-то жизнь. Нафантазировал себе едва ли не рыцарскую миссию. Глупо так… я жил в сказке, а жизнь — слишком тривиальная штука. И совсем не романтичная.

Moonshine Oscar and The Wolf

Он умолкает на некоторое время, затем совсем другим тоном, мрачным, подавленным, продолжает:

— Она не ходила в школу, я стал искать её в других местах: на гонках, вечеринках, на общих вылазках в клубы — её нигде не было. Пришлось выяснить адрес у подружек и пойти прямиком к ней домой. Я чувствовал, что должен, с ней происходит что-то нехорошее.

Вздыхает.

— Чувствовал не зря: у неё оказалась саркома яичника. В четырнадцать лет. Меня угораздило сблизиться с ней как раз в тот момент, когда её готовили к лечению в госпитале, но она сказала, что это будет бесполезной тратой времени, потому что опухоль разошлась по всему её телу.

Я молчу, потому что у меня шок.

— А дальше?

— А дальше мы общались. Чаще, чем до этого. Говорили обо всём: о жизни, о гонках, о несправедливости, о школе, о боли и болезнях, о мальчиках и девочках.

Спустя довольно длительную паузу добавляет:

— Однажды она сказала, что больше всего жалеет о том, что никогда не узнает, как это — быть с мужчиной. Само собой, я воспринял это как призыв к действию. Она была достаточно привлекательной, даже красивой, если рассуждать именно с этой точки зрения, чего я раньше не делал. В общем, всё случилось спустя неделю — ситуация была одной из тех, когда слишком долго раздумывать равносильно провалу.

Теперь мы долго молчим. Вероятно, он ждёт моей реакции на своё признание, а может и не ждёт вовсе: я давно уже чувствую, что общение между нами как с самим собой — в любой момент можно замолчать, не нарушив при этом комфорта. И можно говорить то, что на душе, о том, что болит, или так и не выболело до конца.

Дамиен… Мне бесконечно жаль его в эту минуту, но думаю я о том, как многого в нём не видела, когда мы были детьми. Какой ранимой и отзывчивой душой он обладал, на самом деле. Характером, который проявляет себя не в мелочах, а в те моменты, когда не до игр и глупостей.

— Тебе понравилось? — наверное, это важный вопрос.

— Не думаю, что можно вести об этом речь. Секс — не гамбургер, его нельзя просто сделать и пойти дальше. У меня была непростая задача, очень сложная: я обязан был сделать всё так, чтобы у неё сохранилось правильное воспоминание об этом. Пусть и недолгое.

— Получилось?

— Точно ответить на этот вопрос, наверное, смогла бы только она. Но, я думаю, что да.

Не будь эта тема так болезненна для него, он, скорее всего, сейчас улыбался бы своим обыкновенным прищуром.

— Что заставляет тебя так думать?

Он тянет с ответом.

— Дамиен!

— Глаза её, наверное. И просьбы это повторить. И мы повторили в тот день, когда ей исполнилось пятнадцать.