Пить Костя начал в команде. То победу отмечали, то поражение запивали. Я всегда замечал, что игровики — хоккеисты и футболисты — спиваются гораздо быстрее, чем, например, штангисты. Причину этого наш пан-спортсмен объяснил просто:

— Штангисту не за кого прятаться. Вышел на помост — и поднимай железяку. А у хоккеиста есть возможности, ну, скажем, игра не пошла, поди, догадайся, что я мячик не вижу с перепоя.

Раньше, куда Костя ни заходил, двери перед ним раскрывались настежь. Сам Бабай, первый секретарь обкома партии, приглашал команду к себе, угощал зелёным чаем, расспрашивал, чем помочь. Выйдя в тираж, Костя стал никому не нужен и почувствовал это сразу. Команда то на сборах, то на выездах, а он один в парке с пацанвой. Вот и не выдержал Костя, размяк, начал крепко попивать, а потом и пустился во все тяжкие. Из квартиры стали исчезать радиоаппаратура, книги, кубки…

Приехала тёща, и Костина жена после нескольких безобразных скандальных сцен, свидетелями которых были соседи, менты и ребёнок, написала заявление. Суд, где за Костю вступилась спортивная и околоспортивная общественность, проявил снисхождение и приговорил его к году принудительного лечения от алкоголизма.

Содержание в больничке, не в пример Михайлычу и мне, Костя переносил без видимых душевных потрясений. С утра, пока мы ещё валялись на больничных койках, и вяло соображали, вставать нам на умывание или нет, Костя в коридоре делал физзарядку и входил в нашу палату на руках.

— Циркач, чисто циркач! — улыбаясь, говорил Ерофей Кузьмич Бывалин, мой сосед по койке, священнослужитель в отставке, считавший себя репрессированным за веру:

— Я ведь в попы по случайности попал, поскольку любил читать что-нибудь замысловатое, в том числе и библию, — рассказывал Бывалин, улыбаясь в бороду. — Село наше Лоскутово с полтыщи дворов, да и рядом Годяйкино, Репное, почитай столько же. После войны сильно верующий был народ, как же — смерть, страдания вокруг, а сверху начальство кулаком по столу стучит, или за кобуру хватается, если что. Ну, а церковь-то закрытая. Собираются по избам, псалмы поют, молятся, библию вслух читают. Вот и я стал интересоваться. Разговор у меня чистый, да и с чувством могу прочитать, особенно если история трогательная, про Иова, проповеди Христовы, деяния апостолов. А, надо сказать, была у нас одна старуха в Лоскутове, голова — ума палата, что там тебе министр иностранных дел. Эта старуха в пятидесятом году и подбила народ написать Сталину, чтобы позволил открыть в селе храм. Так и вышло по её, только не совсем: церковь открыли, а Макаровну власти неизвестно куда упекли за бидон бражки, который у неё нашли в чулане.

Приехал архиерей, народ к нему гурьбой повалил как на демонстрацию, а он всех благословил и говорит, что некого ему на приход ставить, кроме отца Владимира, коему уже шёл девятый десяток. А из толпы кричат, что есть де у нас ему помощник и меня называют. Так я и прилепился к храму, учился всему у отца Владимира, а когда он отдал богу душу, то архиепископ Геннадий рукоположил меня во священники и пробыл я в оных двадцать лет, до семьдесят второго года.

— А кто тебя Ерофей Кузьмич рукоположил в ЛТП? — усмехнулся я.

— Типун тебе на язык, — обиделся старик. — Грешен я стал в винопитии, а тут и сёстры подсобили, затеяли против меня суд по разделу имущества. К тому времени я уже был от храма отставлен, и меня заместил молодой выпускник семинарии. А врагов имелось — вся верхушка района. Когда был в попах, не трогали, а стал простым советским человеком, так и не забыли отомстить.