— Как же такое можно? — недоуменно спрашивал Ерофей Кузьмич. — Ведь от этого можно смертельно поразиться?

— Ничего ты не петришь, дедуля, — рисовался Вова, раскинувшись на кровати. — Хочешь, я и здесь тебе колёса сделаю. Первое — марганцовка, второе — эфедрин, третье — уксусная эссенция. Тридцать минут времени — и ты уже балдеешь в раю.

— А наш капитан Попов знает про это? — спросил Бывалин. — Про то, что ты колешься?

— Конечно, знает, — ответил Вова, закатывая рукав больничной рубашки на левой руке. — Эти метки ничем не скроешь.

От локтевого сгиба до кисти руки была изъязвлена зарубцевавшимися нарывами от грязных шприцов, которыми Вова делал себе уколы.

— Эх, жизнь пошла! — завздыхал Ерофей Кузьмич. — Нарочно не придумаешь. И что это за жизнь пошла, когда каждый норовит себе вдребезги башку расшибить?

На огонёк к нам в палату забрёл какой-то старожил больничного стационара. Он попросил закурить и сообщил, что Михайлыча с переломом ноги увезли на «скорой помощи» в районную больницу.

— Не он первый. И до него у нас тут были парашютисты. Да толку от этого нет. Одни переломы да сотрясения. Тут лучше не прыгать, а то допрыгасся…

До чего можно допрыгаться, он уточнять не стал, но и без этого мне за неделю пребывания в ЛТП многое стало понятно.

Это была тягостная бессонная ночь. Я ворочался с боку на бок и никак не мог найти себе места, чтобы не слышать ударов сердца, его тяжёлого и отпугивающего сон туканья. Тугие удары крови били меня по вискам, а перед глазами в бешеном темпе прокручивались отрывки самых разнообразных видений, остановить которые я был бессилен. Внезапно мной овладел безотчётный страх. Я боялся не окрика, не удара, не чего-то ещё, что причинило бы мне физическую боль. Был просто страх, от которого немела грудь, пересыхал язык, а по телу ползали мелкие противные букашки.

Вдруг я с испуганным удивлением обнаружил, что смотрю на себя со стороны. Неведомо от чего это произошло, но между тем человеком, кто был мной и лежал на кровати и тем, который думал о нём, этом человеке, обозначилась нечёткая, но явственная граница. И вдруг я особенно остро почувствовал, — мы стали разными людьми и приглядывались друг к другу с настороженным удивлением, не понимая, как мы живём вместе и почему нам досталась общая оболочка. Это состояние длилось недолго, но поразило меня до глубины души, как предчувствие чего-то неизбежного и ужасного, что непременно на меня вскоре обрушится.

Резко выдохнув, я последним усилием воли заставил себя понять, что во всём виновата болезнь, но раздвоение было слишком очевидным, это был редчайший случай разрыва того, что представляло собой моё обездвиженное и почти чужое тело с отделившимся от него на миг болезненно подвижным сознанием.

Я зажмурил глаза. Чертовщина раздвоения исчезла, но где-то в глубине кромешной тьмы вспыхнул тоненький иголочной остроты огонёк и стал быстро приближаться, разбрызгивая во все стороны потрескивающие искры.

Отбросив одеяло, я приподнялся и сел на койке.

— Что, бесы мучают, милый? — тихонько спросил Ерофей Кузьмич.

— Какие бесы? Нет никаких бесов. Потею вот, будто вши по телу бегают, и заснуть не могу, огоньки в глазах, как электросварки нахватался.

— Это всё они, бесы винные.