Изменить размер шрифта - +
Сестёр подговорили написать заявление, ну, дальше дорога у нас сюда у всех одна и та же.

Удивительно, что, несмотря на почтенный возраст, была в отставном священнослужителе располагающая к нему безалаберная открытость. В карантине он не унывал и вёл себя так, как будто с ним ничего особенного не случилось. Едва появившись в палате, маленький, остроносенький, похожий всем своим обличьем на суетливого серого, присыпанного дорожной пылью воробья, он сразу же со всеми перезнакомился, рассказал о себе, и стал проявлять неназойливое сочувствие. — Эх, как вас, молодой человек, угораздило, — сказал Бывалин мне. — Господи, какие тягости приходится нести людям! Вразумилище ли обитель сия? Достойно ли имени человеческого пребывание здесь?..

— Зачирикал воробышек бородатый, — прохрипел Михайлыч, зарываясь перебитым носом в подушку. — Вот пойдёшь вниз с тазиком на рыгаловку, получишь вразумилище под самую завязку.

— Так что же вас привело сюда? — продолжал невозмутимо расспрашивать Ерофей Кузьмич.

— Случайно, — пробормотал я первое, что пришло мне на ум.

— Ах, случайно! — воскликнул Бывалин. — Да понимаете ли вы, что попали в самую, что ни на есть точку! В самое яблочко! В том то и дело, что случайно…

Я молчал, меня совсем не интересовала философская подкладка всего со мной случившегося. Случайно или закономерно, но я нахожусь здесь, в нескольких десятках километров от дома, в казённом больничном здании, и назад, в прежнюю жизнь у меня отрезаны все пути.

На улице стремительно темнело, зажглись фонари. Они скрипели и мотались на ветру, светлыми полосами расчерчивая потолок и стены нашей палаты, и она как будто плыла сквозь этот бесстрастно мечущийся холодной свет. И вместе с ней плыли мы.

— Вам сколько определили? — встрепенулся Ерофей Кузьмич. — Тоже два года? Только не отчаивайтесь. И это пройдёт, и это минет.

— Гады! Ах, гады! — заскрежетал зубами Михайлыч и соскочил с кровати. Качающиеся полосы света высветили его изломанное приступом бешенства лицо. — Всем башки порасшибаю, но отсюда уйду!

Он рванул на груди халат и пуговицы с сухим треском полетели на пол. Михайлыч ринулся к окну и с размаху прошиб стёкла двойных рам. Его руки сразу почернели от крови. С грохотом, осыпав всех битым стеклом, вывалилась внутренняя рама. Наружную Михайлыч вышиб ногой и ринулся вслед за ней со второго этажа.

Всё это произошло так быстро, что никто из нас толком не смог сообразить, что же делать.

В коридоре затопали сапогами, захлопали дверями, заорали, и у меня возникло такое ощущение, что по всему зданию прошла нервная судорога.

— Ну-ка, марш отседова в восемнадцатую! — скомандовал нам дежурный прапорщик, появляясь на пороге.

Натянув на себя халаты и захватив курево, мы пошли в другую палату. В ней была занята всего одна койка, на которой сидел наголо остриженный парнишка, совсем ребёнок. Звали его Вова, о чём свидетельствовала грязная наколка на тщедушном запястье.

Рассказав про случай в нашей палате, Ерофей Кузьмич размотал и Вовину историю.

Ему, как выяснилось, было всего восемнадцать лет и две недели от роду. Эти две недели своего совершеннолетия он провёл под конвоем: после дня рождения, который ознаменовался грандиозной пьянкой, юбиляра задержали, потому что не только Вова ждал эту торжественную дату, но и милиция, и, конечно же, соседи, которых он извёл своими ежедневными попойками и скандалами.

Худосочный плод скоропалительной любви, Вова вечно мешал матери, которая, как он выразился «была бабец в норме». За восемнадцать лет он видел её всего несколько раз, жил с бабушкой, которая умерла, когда ему исполнилось шестнадцать лет, и Вова остался один в квартире.

Быстрый переход