— Это всё они, бесы винные. Я вот тоже не сплю. Я думаю. Вы думаете?

— Нет, давно уже не думаю. Живу, как живётся.

— Вы никогда не тонули? — помолчав, проворковал Кузьмич. — И не пробовали тонуть? Я тоже нет. Но мне один старичок рассказывал, исповедался можно сказать, нет его, царствие ему небесное… Вот Михайлыч давеча в окно сиганул — это у него от болезни, потому что стен боится Михайлыч, это приступ тюремной болезни… А старичок мой с молодых лет у реки жил, такая спокойная пространственная река. Смущала она его шибко. Не знаю, говорит, точно, чем она меня смущала, но не могу на неё спокойно смотреть. Как вечер, говорит, так и тянет на берег. Сядет на прибрежный камушек и смотрит на воду. А вода идёт себе и идёт, а тут звёзды проклюнутся, и от этого у него сильное беспокойство на душе возникало. Не выдержал он однажды, разделся, шагнул в воду и поплыл. Далеко заплыл, стемнело уже и берегов не видно. Звёзды и вода текучая. Бросил он грести, раскинул руки, несёт его по течению, а грудь, говорит, млеет от восторга небывалого, слов никаких нет, одна радость великая, блаженство неизреченное. Долго ли коротко он так забавлялся, пока не хлебнул воды и проснулся в нём страх. Заорал благим матом, вытащили его рыбаки. Года два не подходил к воде, а потом опять. Так всю жизнь промучился, пока не утонул, а тайны своей не разгадал.

Ещё что-то бормотал Кузьмич, но я уже спал мутным беспокойным сном, в котором, гримасничая, кувыркалась моя суматошная жизнь. И в который раз я с ужасом и удивлением просматривал её, будто со стороны, хотел от неё отвернуться, но, увы, она таращилась на меня из всех углов и закоулков памяти.

Михайлыч ногу не сломал, а крепко вывихнул и через день вернулся в палату. Вместе с ним санитар привёл рыжего мужика и очень перед ним прогибался: и матрас на кровати заменил на более пышный и мягкий, и подушку взбил, и тапочки нашёл для рыжего почти не ношенные, и халат ему выдал новый, с белым шалевым воротником.

Костя за всем наблюдал, и когда санитар вышел из палаты, подмигнул мне и приблизился к новичку, который настороженно к нему присматривался.

— Нехорошо, брат, в молчанку играть, у нас это не принято. Я, к примеру, Костя, в хоккей мячиком чиколял, может, меня знаешь?

— Я не болельщик, — сказал новичок.

— Всё равно, давай поручкаемся. Тебя твои друзья как зовут?

— Лев Давидович.

— Вот как! — присвистнул Костя. — А проще тебя можно называть. К примеру, по фамилии.

Рыжий отвернулся к стене и замер. Костя походил по палате, повздыхал, и по искоркам в его смеющихся глазах было видно, что молчание новичка его задело и раззадорило.

— Слышь, Лев Давидович, а фамилия у тебя есть?

— Вот репей! — Бывалин отложил в сторону газету. — Фамилия — не рупь, её не спрячешь, сам скажет.

— Он же молчит! — картинно расставил руки в стороны Костя. — Слышь, брат, может, твоя фамилия тебе не по вкусу, но ты в этом не виноват, все мы носим фамилии не по своему выбору.

— Может у него погоняло, неподходящее для зоны, — прохрипел Михайлыч. — К примеру, Сукин.

— Нет, вы меня достали! — вскинулся на кровати новичок. — Ну, Бронштейн я, Бронштейн! Есть кто-нибудь против?

— Окстись, парень, — укоризненно произнёс Ерофей Кузьмич.

— У меня прихожанин был Кацман, достойный христианин.

— Евреи они не только умные, но и храбрые, — счёл нужным заметить я.

— Ну, это евреи, — усомнился Костя. — А он, какой еврей? Рыжий как огонь, от башки хоть прикуривай. Разве рыжие евреи бывают? У тебя, дедуля, твой Кацман, какой был масти?

— Чернявый.