– Незадолго до смерти, – начал я, – мой отец связывался с Блотвейтом. Вы знали об этом, сэр?

Я смотрел дяде прямо в глаза, чтобы ему было труднее лгать. Я наблюдал за выражением его лица и видел, что он испытывает неловкость. Он отвел глаза, стараясь уйти от моего испытующего взгляда, но я не позволил ему сделать это.

Он молчал.

– Вы знали, – повторил я. Он кивнул.

– Вы знали, какую роль сыграл Блотвейт в его жизни и в жизни моей семьи. Вы видели этого отъявленного негодяя на похоронах отца. И тем не менее ничего мне не сказали. Я должен знать почему.

Дядя долго молчал, прежде чем ответить.

– Бенджамин, – начал он, – ты привык говорить что хочешь, никого не бояться. В мире, в котором ты живешь, тебе бояться некого. Я живу иначе. Мой дом, мое дело, все, что я имею, у меня могут отнять, если я прогневаю не того человека. Займись ты коммерцией, как я, ты бы разбогател, но вдобавок понял бы, как опасно быть богатым евреем в этой стране. Нам запрещено владеть недвижимостью, определенные виды бизнеса для нас закрыты. Несколько столетий они вынуждали нас заниматься их финансами и ненавидели нас за то, что мы делали с их же позволения.

– Но чего вы боитесь?

– Всего. Я не более нечестен, чем любой коммерсант‑англичанин. Я привожу небольшие партии контрабандной ткани из Франции, я иногда продаю их через сомнительные каналы. Такова природа коммерции, но если эти вещи станут известны, то наша семья, да и вся община окажутся под угрозой. – Он вздохнул. – Я ничего не сказал о Блотвейте, потому что боялся его гнева.

Он прятал от меня глаза. Я не знал, как ответить.

– Но вы же хотели, – проговорил я наконец, – чтобы я узнал правду о смерти моего отца.

– Хотел, – поспешно отозвался он. – Конечно, я хочу этого. Бенджамин, мистер Блотвейт не убивал твоего отца. Но я знаю, что он за человек. Он мстителен и предан своему делу. Больше всего на свете я бы желал, чтобы ты держался от него подальше, чтобы ты узнал, кто убийца, не переходя ему дорогу.

– А как насчет Адельмана? Вы не отзывались о нем плохо тоже из страха перед ним?

– Я должен быть осторожен с ними обоими, сам понимаешь. Но еще я хочу восстановить справедливость по отношению к Самуэлто. Знаю, ты считаешь меня трусом, но я вынужден балансировать, как канатоходец. Я хочу справедливости и сделаю все, чтобы убийцы Самуэля понесли наказание. Если при этом тебе и остальным я буду казаться трусом – что ж, пусть так. Другого пути я не знаю.

Это признание в трусости прозвучало с неким своего рода достоинством, которое не могло не вызывать симпатии. Образцом для подражания дядя не выглядел, но мне казалось, я его понимал.

– Тогда между нами, – сказал я, – поскольку вы знаете, что мне можно доверять. Что вы думаете об Адельмане? И о «Компании южных морей»?

Он покачал головой:

– Теперь я не знаю, что и думать. Когда‑то мне казалось, что Адельман человек чести, но эти его махинации говорят об обратном. Скажи, что думаешь ты.

– Что я думаю? Я думаю, Адельман хочет мне внушить, будто все эти преступления состряпаны Блотвейтом. А Блотвейт сообщает мне только то, что считает нужным, дабы я продолжал расследовать деятельность «Компании южных морей».