На озаренный потолок

    Дожились тени,

    Скрещенье рук, скрещенье ног,

    Судьбы скрещенье.

    И падали два башмачка

    Со стуком на пол,

    И воск слезами с ночника

    На платье капал,

    -  шепотом прочитал я.

    Прасковья удивленно на меня посмотрела. Поэтический строй и музыка незнакомого языка почему-то смутили ее. Она спросила о том, что смогла понять в стихотворении Пастернака:

    -  Я сарафан воском закапала?

    -  Немножко, - ответил я.

    -  Я сниму, а то потом не отстирается.

    -  Сними.

    Девушка снимала сарафан через голову и, наверное, потому что понимала, что на нее смотрят, делала это удивительно изящно. Я здоровым глазом откровенно любовался изгибами ее тела.

    -  А рубашка не запачкалась? - тревожно спросила она, пытаясь найти следы воска.

    -  А ты ее тоже сними, - посоветовал я.

    -  Стыдно при свете, - благоразумно отказалась девушка. - Может, свечу задуть?

    -  Зачем? Я все равно ничего не вижу.

    Она испытующе посмотрела на мой заплывший глаз, но забыла обратить внимание на здоровый.

    -  Правда не видишь?

    -  Ничегошеньки!

    -  Ну, тогда ладно, - вздохнула она и сняла рубашку.

    У меня тотчас пересохло во рту. Видимо, сказалось сотрясение мозга.

    -  Тебе очень больно? - спросила Прасковья, рассматривая разбитое лицо.

    -  Ничего, до свадьбы заживет, - ответил я.

    -  Бедненький, - пожалела девушка, трогая пострадавшую щеку мягкой ладошкой, - здесь больно?

    Я невольно перехватил ее руку и прижал к губам. Она смутилась, попыталась ее убрать, но, чтобы не тревожить раненого, покорилась.

    -  А здесь не болит? - поинтересовалась она, закидывая свободную руку мне за шею и прикасаясь губами к здоровой части.

    -  Нет, - ответил я, притягивая ее к себе. - Побудь со мной.

    Предложение было, мягко говоря, нелогичное, мы и так были вместе, и расходиться не собирались, да это было и невозможно.

    -  Хорошо, - задумчиво ответила она, не замечая, что я глажу ее напрягшуюся спину. - Тебе нужно прилечь.

    -  Да, помоги мне раздеться.

    Прасковья выскользнула из моих, уже давно не дружеских, объятий и, сосредоточено прикусив кончик языка, начала расстегивать пуговицы кафтана.

    -  У тебя вся рубашка мокрая, - предупредила она, осторожно стаскивая ее через голову, - смотри, не простудись!

    -  Постараюсь, - пообещал я. - Будем ложиться?

    Она судорожно вздохнула, села на край лавки и, держа колени плотно сведенными вместе, перекинула ноги на лежанку. Проверила, вижу ли я ее подбитым глазом, переползла к стене и вытянулась на спине.

    Я лег рядом. Нервное возбуждение спадало.

    -  Как ты? - спросил я.

    -  Ничего, только мне почему-то страшно. Можно, я буду спать?

    Поворот оказался неожиданный, но я уже начал привыкать к скачкам ее настроения.