– Тебе это знать пока ни к чему, – он мне в ответ. – Полезай, говорю. Вид у тебя болезненный, не хотелось бы силой тебя тащить.

Старик с каменным лицом сидит и только бормочет:

– …Аллах дал, Аллах взял… – Это, – говорю ему, – не Аллах. Это солдаты.

В общем, полез я в вертолет добровольно. Все равно когда‑нибудь вылезать из этих гор пришлось бы. А тут грех транспортом не воспользоваться. Убивать меня никто вроде не собирался. Велика охота машину гонять, чтобы доставить себе такое удовольствие… Летели часа три. Приземлились тоже в горах, но уже на военной базе. Все как у взрослых – аэродром, казармы, склады ГСМ. Меня вроде как пленного определили.

Хотя в зиндан сажать не стали. Просто приказали с территории не выходить.

Вначале меня какой‑то следователь допрашивать пытался. Только я дурнем прикинулся. Мол, ничего, ребята, не помню. Ни кто таков, ни как звать, ни как сюда попал. Видно же, что я через мясорубку прошел. Следователь помучился недельку да и отстал.

Определили меня в госпиталь. Ну, про это я уже говорил. Врачи меня смотрели‑смотрели, языками цокали‑цокали, но так и не смогли понять, как это меня старик по частям собрал. А я как с гор спустился, тут же хворать стал.

Головные боли почти каждую ночь мучили. Хоть в петлю лезь. Мне какие‑то таблетки давали, но все впустую. Выходило, что мне без стариковских травок весело не жить.

На базе этой я еще месяца два просидел. Уже начал план разрабатывать, как мне отсюда ноги делать. Присмотрел, где оружие прибрать к рукам, еду в столовой.

Дело, в общем‑то, не хитрое. Самое трудное было понять, куда идти? Я ведь, ребята, понял, что в Пакистане оказался. В Афган к талибам мне что‑то не хотелось. И что? В родные просторы через горы идти или в Индию? Пока я выбирал, меня однажды привели в штаб. Там уже какой‑то хмырь в гражданском сидит.

Белобрысый, высокий. На немца похож.

Смотрел он на меня минуты три и говорит вдруг по‑русски:

– Ну что, Николай Ухов, здравствуй, что ли. Я, конечно, напрягся и осторожно так в ответ говорю:

– Здравствуй, коли не шутишь. Только, может, я и Ухов, но уверенности у меня такой нет. Память напрочь отшибло. Он глаза расширил и давай хохотать:

– Ухов ты, Ухов. Это я точно выяснил. Или если хочешь – Трубач. Это как тебе привычнее.

И фотографию мою показывает. Армейскую. Я фотографию посмотрел и свое гну:

– Хороший парень. Кто такой?

– Ладно, это ты пакистанцам мозги крути, – отвечает серьезно. – А я не затем в такую дыру лез, тебя разыскивая.

– А зачем? – спрашиваю.

– А затем, что нечего тебе здесь торчать. Или ты уже ислам принял?

– Нет, – говорю, – недосуг как‑то было. Да и не предлагал никто.

– Ну вот и славно. Тогда у меня к тебе дело есть.

– С кем имею честь? Меня вы Уховым сразу окрестили, а сами не представились.

– Зови меня Коперником, – серьезно отвечает он.

– Кем?..

– Коперником, – повторил он. – Это для удобства. Я, понимаешь, имена часто меняю. Так чтобы не путаться.

– Ну ладно. Тогда уж и я лучше буду Трубачом.

– Нет, – возражает он. – Ты теперь будешь Аджамал Гхош.

– Это почему?

– А это отдельный разговор.

В общем, он мне долго баки забивал о том, что родина меня не забыла и что он, подполковник ГРУ, ее представитель, за мной специально прибыл.

– Это вы, Коперник, молодым рассказывайте, про родину‑то. Я не первый день по земле хожу и прекрасно за это время усвоил, что родина про тебя не вспомнит, пока ей не припрет.