Он будет говорить о добре, семена которого сеет в душах их деятельность. Никакой сентиментальности. Но он скажет, что вера в добро и воспитание человечности не являются заботой лишь одного правительства. А они спросят: «Сенатор Эдгар, что еще мы можем сделать? Что мы можем сделать?» И на минуту в зале, находящемся в подвальном помещении, обитом потемневшими деревянными панелями, воцарится тишина. «Что мы можем сделать?» Жизнь бедняков, пронизанная страданиями и лишениями, обретет почти зримые очертания. Эдгар еще не знал в точности, что он скажет, но уже предвкушал этот момент. И пусть в законодательном собрании штата над ним смеются сколько угодно. Пусть канцелярские крысы и акулы из СМИ обвиняют его в популизме, но это — его работа, где он знает, кто он такой; где он, чувствующий глубину страданий людей, всю свою жизнь воюющих с бедностью и презрением, отдает им всю яростную силу своей преданности.

Они никогда не понимали, такие люди, как Хардкор, как Хьюи, что Эдгар бескорыстен в своем страстном желании видеть их — черных — сильными и несгибаемыми. Он смотрел на них и с трепетом в душе думал, что эти люди были наследниками, преемниками тех забитых, донельзя униженных батраков, которые на его глазах резали табак; мигрантов, которые непрестанно кочевали с места на место, уныло плетясь по пыльным дорогам. Эдгар любил этих людей, которых так жестоко угнетали его отец и ему подобные. Он восхищался ими. Его любовь к ним была могуча и беспредельна.

Он не любил Хардкора или Хьюи. Они не нуждались в его любви и по этой причине вызывали у Эдгара страх, такой же, как и у всех прочих. И все равно он был воодушевлен, потому что их сила, их гнев давали им энергию для движения вперед в этом мире. И об этом он тоже скажет сегодня вечером. «Мы должны продвигаться по пути к ответственности, благодарности и творению добра как призвания души». Ночь уже близилась к концу, а Эдгар по-прежнему бодрствовал, уставившись на светильник с рифленым стеклом, рассеивавшим яркий свет двух мощных ламп. В этой яркости он видел осязаемый признак своих собственных обязательств.

Снизу послышались шаги, стук дверей, шум воды. Несмотря на раннее время — часы совсем недавно пробили пять, — Нил уже встал и теперь собирался на работу. В последнее время он старался пораньше выйти из дому, чтобы избежать пробок, неизбежно возникавших позднее. Иногда на дорогу от Гринвуда до работы уходило целых полтора часа. Нил сделался лучше, подумал Эдгар, зная, что говорит себе это чуть ли не с рождения сына. Однако сейчас это было похоже на правду. Нил стал более коммуникабельным, не таким угрюмым и колючим. Очевидно, положительное, дисциплинирующее влияние на него оказала работа, настоящая работа, к которой он вроде бы почувствовал вкус. Хотя, разумеется, он все еще нуждается в отеческих наставлениях. Иной раз Нилом овладевали апатия и нерешительность, и тогда нужно было тормошить его. Однако он работал там, где предоставлялась возможность приносить людям много пользы и добра. Спустившись вниз, Эдгар увидел, как его сын, одетый в джинсовую рубашку с кожаным галстуком, ест овсянку и смотрит телевизор.

— Привет, — произнес Нил.

Сын по-прежнему ночевал здесь два-три раза в неделю, если Эдгар не уезжал по своим делам в какой-нибудь глухой угол штата. Квартира Нила в городе была пропитана духом холостяцкой неприкаянности, и он чувствовал себя там еще более неуютно, чем здесь. Уик-энды он также проводил здесь. Мальчик превратился в рослого мужчину, шесть футов и один дюйм, обросшего жирком, который по выходным валялся небритый и немытый на кушетке в гостиной внизу, пил дорогое пиво и смотрел телевизор.