|
Большинство полицейских держались с девками на короткой ноге, звали их по именам или кличкам, и повелось даже во время облавы, когда проституток сажали в "черный ворон", соревноваться с ними в похабстве и со смехом перебрасываться самыми грязными, непотребными ругательствами. Еще эти дамы имели обыкновение задирать юбку и с нахальными выкриками показывать нам зад. Это, должно быть, казалось им крайним издевательством. Первое время меня, вероятно, бросало в краску, я тогда вообще легко краснел. Смущение мое было замечено - уж мужчин-то эти женщины знало неплохо. И я тотчас же стал для них если не паршивой овцой, то козлом отпущения. На набережной Орфевр меня всегда называли по фамилии, и я уверен, что многим сотрудникам и по сию пору неизвестно мое имя. Сам бы я, конечно, такое имя не выбрал, если бы меня спросили. Но я его не стыжусь. Уж не подшутил ли надо мной какой-нибудь инспектор, которому было известно мое имя? Под моим надзором находились улицы, прилегающие к Севастопольскому бульвару, где собирались, особенно возле Центрального рынка, девки самого низкого пошиба, в частности старые проститутки, нашедшие здесь своеобразное убежище. Здесь же получали боевое крещение молоденькие служанки, недавно приехавшие из Бретани или из других мест, и таким образом сталкивались две крайности: шестнадцатилетние девчонки, которых отбивали друг у друга сутенеры, и ведьмы без возраста, отлично умевшие за себя постоять. Однажды они принялись меня изводить, и скоро это вошло у них в привычку. Я проходил мимо старухи, торчавшей у входа в убогую гостиницу, и вдруг услышал, как она крикнула мне, оскалив в усмешке гнилые зубы: - Привет, Жюль! {На жаргоне - "ухажер, сутенер, сводник"} Я подумал было, что она назвала наудачу первое пришедшее на ум имя, но немного погодя, через несколько шагов, услышал опять: - Как дела, Жюль? Затем последовал хохот и непередаваемые здесь реплики сбившихся в кучку девиц. Я знаю, как поступили бы иные на моем месте. Без долгих размышлений забрали бы кой-кого из девок и упрятали в тюрьму Сен-Лазар. Острастка подействовала бы на остальных, и, по всей вероятности, со мной стали бы держаться впредь более уважительно. Но я этого не сделал. И вовсе не из чувства справедливости. И уж совсем не из жалости. Скорее всего, мне не хотелось играть в эту игру. Я предпочел сделать вид, что не слышу. Надеялся, что им скоро надоест. Но они ведь все равно что дети - никогда не знают границ. О пресловутом Жюле сочинили песенку, и, стоило мне появиться, ее принимались распевать или, вернее, орать во все горло. Некоторые говорили, когда я проверял их документы: "Ну, Жюль, будь человеком! Ты ведь у нас симпатяга!" Бедная Луиза! Ее в те дни пугало не то, что я могу поддаться соблазну, а то, что я занесу домой дурную болезнь. Порой я набирался блох. Поэтому, едва я возвращался домой, Луиза заставляла меня раздеваться и садиться в ванну, а сама чистила щеткой мою одежду на лестничной площадке или у открытого окна. - Наверное, ты к ним прикасался! Смотри, хорошенько вымой под ногтями! Говорили же, что можно заразиться сифилисом, выпив из плохо вымытого стакана! Все это было не очень-то приятно, но зато я научился всему, чему следовало. Ведь я сам выбрал такую работу, верно? Ни за что на свете не стал бы я тогда просить о переводе в другую бригаду. |
