Выпив еще рюмку, он откинулся на спинку кресла‑качалки в комнате, некогда бывшей его детской, и закрыл глаза. Взору предстали молодые отец и мать у фонтана Дружбы Народов на ВДНХ, водная прогулка по Яузе, лагерь «Приморский» у подножия Аю‑Дага, Сандуновские бани, которые они с отцом посещали еженедельно, и многое, многое другое, почему‑то непременно связанное с водой. Потом организм взял реванш за бессонную ночь (все‑таки – сорок!), и все воды слились в единое русло «жадного Ахеронта» из каменевской тирады – мифической реки в подземном царстве мертвых.

Разбудил его дверной звонок. Нащупав на журнальном столике очки, Петр отворил дверь. Первым, что он увидел, был огромный букет хризантем, закрывавший туловище и лицо гостя. На ногах букета были эластиковые тренировочные штаны и новенькие итальянские кроссовки.

– Дорогой Петр, – сказал букет голосом Столетника, – я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало…

Женька оперативно налил в пыльную вазу воды, всунул туда цветы и закрыв коньяк пробкой, спрятал его в холодильник.

– Поскольку у меня жесткий режим, – сказал он, – и я с утра не пью, побереги эту жидкость до нашего возвращения из театра.

– Из какого еще театра? – улыбнулся довольный Петр.

– Не из анатомического, к которому ты наверняка привык, и даже не из театра военных действий, а из Учебного театра ГИТИСа, куда тебя персонально приглашает тамошняя прима Вероника Сабурова на премьеру спектакля по пьесе великого вьетнамского композитора Расула Гамзатова «Чайка». Надеюсь, ты не созвал гостей на свой сомнительный праздник?

– Почему ты на это надеешься?

– Потому что прима просила быть непременно, А сейчас – извини, мне нужно бежать. Ровно в шесть часов вечера после войны я за тобой заеду.

Женька изобразил бег на месте, потом набрал скорость и побежал к двери.

– Погоди, погоди, ты хоть спросил…

– Галстук не забудь! – донеслось с лестничной площадки этажом ниже.

К восьми часам Женька уже пробежал свои тридцать километров. Мозг освободился от неприятных мыслей, мучивших его со вчерашнего вечера, и теперь был занят составлением планов. День обещал быть хорошим и увенчаться большим сабантуем в честь Никиной премьеры и юбилея Петра.

Ника звонила вчера в десять.

– Женечка, приветик. Узнал?

– С трудом, Саррочка.

– Какая еще Саррочка? – голос ее потускнел.

– Как – какая? Бернар…

Ника засмеялась.

– Откуда ты про нее знаешь?

– Милая, ты думаешь, я, кроме Кони и Ломброзо, никого не знаю? Ошибаешься, ведь я кинолог‑любитель, и имя родоначальницы ныне всемирно известной породы сенбернаров мне хорошо известно.

Приступ смеха длился около минуты.

– Ой, не могу! Женечка, а у меня завтра выпуск.

– В школе?

– В какой школе, дурачок? В институте.

– А ты что, уже институт закончила, что ли?

– Я так глупа?

– Ты так юна, Ника!

– Спасибо. Итак, я тебя приглашаю на премьеру. Придешь?

Когда‑то Женька снимал комнату неподалеку от теперешней своей квартиры, Ника была его соседкой. Тоненькая, невысокого роста, с косичками и большими наивными глазами, она производила впечатление гимназистки. Видимо, ей тоже хотелось выглядеть взрослее, а потому она изысканно одевалась, носила туфли на шпильках, и тайком от родителей покуривала Женькин «Кэмел».