— Готовлю белье для младенца, — смущенно проговорила девушка. Все-таки ей было неудобно сидеть перед мужчиной с шелковой нижней юбкой в руках.
— Но разве вы не знаете, что заранее ничего готовить нельзя? Это плохая примета.
— В наших условиях непозволительно обращать внимание на суеверия, — сказала Элеонора. — А вы что же, оставили роженицу одну?
— Она сейчас отдыхает, а я пришел с вами посоветоваться. Честно говоря, я не владею ситуацией.
— Я думаю, — авторитетным тоном начала Элеонора, — что если мы предоставим ей чистое белье, теплую воду и не будем активно мешать, она родит сама. Нам останется только принять младенца и перерезать пуповину. А если что-то пойдет не так, вы сделаете ей кесарево сечение. Стерильные инструменты у меня есть.
— Но это же варварство, делать операцию без показаний! — возмутился Воинов.
— Когда врач применяет метод, которым он владеет лучше всего, это идет только на пользу больному, — важно сказала девушка. — И потом, я же говорю: если что-то пойдет не так.
— А как я пойму, так у нее или не так?
Элеонора пожала плечами.
— Может быть, разбудить доктора Куприянова? — осторожно предложила она.
— Будите. Нет, лучше я сам его разбужу, а вы идите к роженице, ей сейчас нужна ваша забота.
Взяв с собой незаконченную работу, Элеонора отправилась к Наталье. Измученная, она лежала на столе с закрытыми глазами, и ходить ей уже не хотелось. Элеонора села на край стола и, положив голову роженицы себе на колени, влажным полотенцем обтерла Наталье лицо, шею и грудь.
Потом она постаралась взглянуть на отсек ее глазами. Он производил жуткое впечатление. Брезентовые стены и потолок, ограничивающие крохотное пространство, страшная черная печка, раскаленная настолько, что дотрагиваться до нее было нельзя, этот стол… Хорошо еще, что отсек освещался одной-единственной керосиновой лампой.
Вернулся Воинов и сказал на ухо Элеоноре, что Куприянов лишь однажды присутствовал при родах, чуть не упал в обморок и теперь идти к роженице категорически отказывается, потому что боится.
Элеоноре стало смешно. Хирург, хладнокровно прооперировавший сотни раненых, боялся увидеть процесс, естественнее которого нет ничего на свете! Впрочем, она понимала, что в таком случае от Куприянова все равно нельзя ждать помощи.
— Как вы себя чувствуете? — спросил Воинов, когда роженица открыла глаза.
— Спасибо, доктор. — Та попыталась вежливо улыбнуться.
Вообще вежливость и деликатность Натальи очень настораживали Элеонору. Если бы женщина громко кричала во время схваток, у Элеоноры было бы больше уверенности, что все кончится благополучно. Наталья же могла, по мнению новоявленной акушерки, тихо перейти в лучший мир с такой вот вежливой улыбкой на устах.
— Не стесняйтесь, кричите, — настаивала Элеонора. — Говорите обо всем, что вы чувствуете.
— Кажется, у меня отходят воды.
— Значит, уже недолго осталось! — обрадовался Воинов. — Элеонора Сергеевна, поменяйте роженице простыни.
Но она не успела выполнить это указание, как вдруг раздался испуганный голос Натальи:
— Ой, ребенок пошел. Я чувствую, пошел.
— Спирт мне на руки и стерильную пеленку! — подал новую команду Константин Георгиевич.
Элеонора подала требуемое, проверила температуру воды в тазу, подлила немного горячей и, обернув руки еще одной пеленкой, приготовилась принимать младенца.
— Тужьтесь, — кричал Воинов роженице, — еще, еще, еще!
Лицо у него при этом было такое, будто рожает он сам. |