– Мне показалось, ты была восхищена джазом.

– Я была восхищена Петей Савицким. А ты здесь ни при чем. – Марго смотрела на него в упор.

– Может, ты прочтешь хотя бы одну мою книгу? – предложил Греков.

– Прочту. Только начну с той, что ты сядешь писать с завтрашнего дня.

– Дешевые уловки, – хмыкнул Сергей Петрович. – Ну да, Мира же пригласила меня замотивировать. Сколько она тебе заплатила?

– Нисколько. Лечу тебя на халяву. Ради подруги. Ты, кстати, ее не стоишь.

– Я это знаю, – без иронии ответил писатель. – Мне иногда кажется, что я потрепанный волк в трагифарсе, который она придумала. Что сижу куклой на ее руке и двигаюсь благодаря ловкости ее пальцев.

Марго посмотрела на Сергея Петровича серьезно и мучительно сдвинула брови.

– Веришь, – помедлила она, разглядывая в темноте его резкие исхудавшие скулы, – я тоже порой так думаю. Причем о себе. Либо Тхор слишком много знает об этом спектакле, либо сама его создала…

Греков навел свет на противоположную стену. Кромешная тьма, прорезанная лучом, расступилась и выставила взгляду груду стульев и фрагмент красного рояля.

Марго неспешно пошла в его сторону, Греков сзади освещал фонариком дорожку. Тело Маргариты в облегающем кремовом платье двигалось манко, бедра покачивались, тонкие лодыжки искусно балансировали на каблуках. На затылке в стиле святой небрежности был собран пучок светлых волос. Из него на плечи спадали несколько витиеватых локонов. От верхнего шейного позвонка и до поясницы, скрупулезно повторяя изгиб тела, шли маленькие хрустальные пуговицы.

Марго открыла крышку, обнажив зубы клавиш, и вязла минорный аккорд, который помнила со времен музыкальной студии. Телефон Грекова напоследок осветил оскал рояля с хрупкими пальцами Марго и предательски сдох без поддержки аккумулятора.

Черно-белый клавишный монохром вместе со змейкой сверкающих пуговичек вспорол память и выудил из ее ливера лаковый школьный рояль и бурную сцену на выпускном вечере. Как он тогда был поспешен! Как глуп, как неистов!

Греков подкрался сзади, взял Маргариту за плечи и прижался к шее губами. Она вздрогнула и под его ладонями пошла волной мелкого озноба. Первая пуговка – у седьмого шейного – далась с трудом. Вторая – легче. Начиная с третьей хрусталики подчинялись живо, без сопротивления, будто не видя смысла противостоять неизбежному.

– Мужчины предпочитают их рвать. – Марго все еще пыталась показать острые зубки.

– Ну нет, – прошептал Греков, целуя спину под следующей уступившей пуговкой, – я буду любить каждую. Я слишком долго ждал…

Рояль ходил ходуном, издавая звуки раненого зверя. В кромешной темноте никто не видел стыда, которым горел красный лак на его древесине. Никто не замечал гримас, которыми инструмент выражал сожаление. Или сочувствие. Или восторг. Никто не слышал шлепков из набора полутонов, которые хлестали словно пощечины. К конфузу фортепиано присоединились два ряда стульев, принявших на себя груз внезапного адюльтера. Ломаясь под тяжестью страсти, кресла падали ниц, задирая тощие беспомощные ножки. Тяжелая ткань, накинутая на них сверху, складками сползала на пол, невольно выстилая ложе случайным любовникам. Черный целомудренный бархат впитывал капли пота, слез и бесстыжие белые пятна, к коим оказался не готов, будучи благородной материей для обрамления спектаклей совершенно другого рода.