Он включил холодный душ и подставил лицо под струи, будто пытался смыть с себя едкий позор. Нос и щеки горели, но еще горше пылало сердце, пропитанное жгучим стыдом.

В ванную комнату постучала Мира.

– Ты живой?

– К сожалению, да, – ответил Греков, но вода заглушила его слова.

– Пришьешь нос и отправишься в санаторий за Урал. Лечиться от алкоголизма. Точка.

Позже, отлеживаясь в клинике с трижды залатанным носом, Сергей Петрович снова и снова прокручивал события того злополучного дня. Вот он задремал с мыслью о неведомой Габриэли Афанасьевне. Потом серое пальто, розовый шарф Маргариты, затем пушистые тапочки в ее коридоре, курица, руки Вадима в приправе и жире с красивым кольцом на левом безымянном пальце. Зеленые глаза Маргариты, серые жемчужины в ушах под светлыми локонами, два крестьянина Малевича на стене. Ровное дыхание хирурга в планке, под которое он безропотно подстроился, бредовая лекция Маргариты о какой-то самооценке и роли женщины, боль вокруг носа, капли крови на полу, ледяная вода сверху, сигарета, Мира, ужас от потери кошки и, наконец, счастье – живая и невредимая Жюли.

Уткнувшись взглядом в белую стену и повторяя эти воспоминания под капельницей, Сергей Петрович не мог понять, откуда взялось серое женское лицо. Незнакомое лицо, которое стояло перед глазами, но не вписывалось в череду событий. И лишь когда медсестра вколола ему в ягодицу особо болезненный укол, вспышка памяти высветила эту фигуру – усталую, в сером халате, с пучком жидких волос, собранным высоко на макушке. Ею оказалось уборщица, которую он чуть не сшиб, несясь с тринадцатого этажа по лестнице вниз. Она мыла полы деревянной шваброй, по старинке на перекладину была наброшена тряпка из толстого трикотана. Чтобы пропустить летящего Грекова, уборщица вжалась в стену, но писатель все же поскользнулся о мокрую ступеньку и грохнулся, сильно ударив копчик.

– Да что ж ты, миленький, держись! – Она взяла его под локоток и попыталась поднять.

Писатель изумился тому, какой она была легковесной и бессильной, но серые глаза смотрели по-доброму, и губы расплылись в искренней улыбке.

– И нос разбил, что стряслось-то? – спросила она.

– Да все наперекосяк! – тремя словами высказал он самую суть проблемы.

– Бывает, голубчик, бывает. – Она погладила его по щеке мягкой ладонью. – Главное, все поправимо.

– Думаете, поправимо? – удивился Греков.

– Конечно! – заверила поломойка и снова грустно улыбнулась. – И жизнь впереди, и любовь, и победы. Главное – здоровье, верно?

Вот тут случилось странное. То ли на башку повлияли удары Вадима, то ли еще не рассосалось спиртное, то ли сигарета так подействовала на некурильщика, но фигура уборщицы вдруг спроецировалась на белую стену подъезда и повисла в прозрачной дымке.

Греков в изумлении перевел взгляд со стены на женщину, но картина не изменилась: уборщиц было две. Одна – плотная, прямо рядом с лицом, вторая – стекловидная, на стене.

«Белая горячка», – мелькнуло в голове писателя.

– Как вас зовут? – зачем-то спросил Греков.

– Ия. Ия Львовна, – ответила она.

– Сил вам, Ия Львовна, – пробормотал Сергей Петрович и рванул дальше.