Комнатный стольник закрыл за Алмазом дверь на железный крюк и шмыгнул за тяжёлую, из лилового бархата, занавесь, но вскоре вернулся оттуда с подьячим приказа Тайных дел Никифоровым, который имел право заходить к царю через особые двери.

— Говори, Юшка, — хмуро промолвил царь. — Чем готов меня обрадовать, а то я, признаться, заскучал от худых вестей?

— Доброго, великий государь, и я не смог для тебя припасти, кроме правды. Думный дворянин пребывает в здравом уме и никому вида не подаёт, что с ним случилась такая беда. Твой ответ он вычитал при мне, и на том месте, где написано, что ты, великий государь, не ставишь дурость сына его Войки в упрёк думному дворянину, залился слезами и поцеловал трижды твою грамоту.

— Ты передал ему мои слова, чтобы он об отъезде сына не печалился? — спросил царь. — Думает он о своём сыне промышлять, чтобы опростать его из Неметчины?

— Он мне не единожды говорил, что печали у него о сыне нет, и его не жаль, а жаль дела, и печаль его о том, что Войка, призрев государя неизреченную милость, своровал. Государевы десять тысяч рублей на возвращение сына он тратить не хочет, это дело думный дворянин положил на суд Божий, Войка за свою неправду и без того пропадёт, и будет судим судом Божьим.

— Говорил ли ты Афанасию о небытии сына на свете, поскольку тот увёз многие наши тайны врагам православия? — вопросил Алексей Михайлович, пристально вглядываясь в подьячего.

— По твоему слову, великий государь, я примерился к отцовским речам и не нашёл в них убийственного гнева на сына. Думный дворянин положился на суд Божий, и я решил, что не вправе ему мешать.

— Добро, раз так; будет нужда и Войка от нас не уйдёт, — промолвил Алексей Михайлович. — Не вызнал ли ты тех людишек, что отвратили Войку от материнского и отцовского и заразили его чужебесием?

— Таких долго искать не надо, великий государь, — помявшись, осторожно произнёс Никифоров. — Они с отроком всегда были рядом: хвалили всё немецкое, хаяли всё русское…

— Ну и кто же это такие? — вопросил, закипая гневом царь.

— Отец…

— Какой отец? — удивился Алексей Михайлович. — Афанасий?..

— Он — главное зло для своего сына, — сказал подьячий. — Он приучил его с младых лет смотреть с благоговением на Запад своими толками, что в тех государствах всё делается иначе и лучше, чем у нас. Думный дворянин, желая образовать сына знанием чужих языков, окружил его пленными поляками, а те постарались усилить в нём страсть к чужеземному, нелюбье к своему, воспламенили хилыи ум юнца рассказами о польской воле.

— Не лишнее ли ты, Юшка, клепаешь на Ордин-Нащекина? — подозрительно воззрился на подьячего Алексей Михайлович. — Ты же сам мне доносил в том году, что Афанасий велел бить сына батогами за обман латышей.

— Боюсь, что поздно думный дворянин принялся учить сына русскому ладу, — твёрдо ответствовал Никифоров. — Батоги ума Войке не прибавили, но озлили и ожесточили. Возможно, с той поры и он стал лелеять свой поганый умысел — уйти в Польшу с большим вредом для нас.

— Вот что, Юшка, — Алексей Михайлович приблизил к себе подьячего, прошептал ему в ухо. — Войка унёс от нас не только деньги и мои розмыслы о польских делах, но и посольские тайнописные таблицы, оттого вся переписка с послами может быть ведома полякам.