|
В час смены на склад зашел черный от угольной пыли Неумолимов. - Ну как соревнование? - спросил Абарчук. - Включается народ? - Разворачиваем. Уголек-то на военные нужды идет, - это все понимают. Плакаты сегодня из КВЧ принесли: поможем Родине ударным трудом. Абарчук вздохнул, сказал: - Знаешь, надо написать труд о лагерной тоске. Одна тоска давит, вторая наваливается, третья душит, дышать не дает. А есть такая особая, которая не душит, не давит, не наваливается, а изнутри разрывает человека, вот как разрывает глубинных чудовищ давление океана. Неумолимов грустно улыбнулся, но зубы его не блеснули белизной, они у него были порченые, сливались по цвету с углем. Бархатов подошел к ним, и Абарчук, оглянувшись, сказал: - Всегда ты так бесшумно ходишь, я вздрагиваю даже: вдруг уж ты рядом. Бархатов, человек без улыбки, озабоченно проговорил: - Я схожу на продсклад, не возражаешь? Он ушел, и Абарчук сказал своему другу: - Вспомнил ночью сына от первой жены. Он, наверное, на фронт пошел. Он наклонился к Неумолимову. - Мне хочется, чтобы парень вырос хорошим коммунистом. Я вот думал, встречусь с ним, скажу ему: помни, судьба твоего отца - случай, мелочь. Дело партии - святое дело! Высшая закономерность эпохи! - Он твою фамилию имеет? - Нет, - ответил Абарчук, - я считал, что из него вырастет мещанин. Накануне вечером и ночью он думал о Людмиле, ему хотелось видеть ее. Он искал обрывки московских газет, вдруг прочтет: "лейтенант Анатолий Абарчук". И ему станет ясно, что сын захотел носить фамилию отца. Впервые в жизни ему захотелось жалости к себе, и он представлял, как подойдет к сыну, дыхание прервется, и он покажет рукой на горло: "Не могу говорить". Толя обнимет его, и он положит голову сыну на грудь и заплачет, без стыда, горько, горько. И они так будут долго стоять, сын выше его на голову... Сын постоянно думал об отце. Он разыскал товарищей отца, узнал, как отец участвовал в боях за революцию. Толя скажет: "Папа, папа, ты совсем белый стал, какая у тебя худая, морщинистая шея... Все эти годы ты боролся, ты вел великую, одинокую борьбу". Во время следствия его кормили три дня соленым и не давали воды, били. Он понял, что дело не в том, чтобы заставить его подписать показания о диверсиях и о шпионаже, и не в том, чтобы он оговорил людей. Главное было в том, чтобы он усомнился в правоте дела, которому отдал жизнь. Когда шло следствие, ему казалось, что он попал в руки бандитов и стоит добиться встречи с начальником отдела - и бандит-следователь будет схвачен. Но шло время, и он увидел, что дело не только в нескольких садистах. Он узнал законы эшелона и законы арестантского пароходного трюма. Он видел, как уголовные проигрывали в карты не только чужие вещи, но и чужую жизнь. Он видел жалкий разврат, предательство. Он видел уголовную Индию, истеричную, кровавую, мстительную, суеверную, невероятно жестокую. Он видел страшные побоища между "суками" - работающими и "ворами" - ортодоксами, отказывающимися от работы. |
