– Беда на мою голову. Снова беда! Что делать, уважаемый? – запричитал Ашот. – Опять беда, куда от нее убежать?

– Я скажу тебе, что делать. Пока ничего. Молчать.

Прилетит следователь из Генеральной прокуратуры – ему все расскажешь.

– Ты кто, уважаемый? – спросил Ашот.

– Журналист из Москвы.

– Почему сказал, что воевал в Карабахе?

– Я не сказал, что воевал. Был.

– Что делал?

– Писал.

– Что писал?

– Что видел, то и писал.

– Что видел?

– Что и ты. Беду.

– Ох, беда, беда. Много ходит беды. Нигде не спрячешься от беды, никуда не убежишь. Ты кушай, уважаемый, кушай, не смотри на меня, чачу пей. Потом друзьям скажешь: кушал у Ашота, вкусно кушал. Вкусно кушал?

– Очень вкусно, – признал Лозовский, расправляясь под рюмку чачи с люля-кебабом.

Конторские закончили игру, расплатились с немым официантом, упаковались в полушубки и вышли.

– Пора и мне, – сказал Лозовский. – А то заежку закроют.

Сколько с меня?

– Зачем сколько? – замахал руками Ашот. – Не надо денег.

Не надо заежка. Там клопы. У Ашота каюты есть. Четыре каюты.

Хорошие каюты, теплые каюты. Люди иногда приезжают, с женщинами. Где переночевать? У Ашота переночевать.

Он что-то сказал по-армянски немому официанту, тот взял из гардероба «аляску» и сумку Лозовского и вышел во внутреннюю дверь. Лозовский в сопровождении Ашота последовал за ним.

Каюта была на первом этаже дебаркадера, теплая, чистая, со свежим бельем на откидной кровати. Пока Лозовский доставал из сумки шерстяной спортивный костюм фирмы «Пума», который в командировках использовал как домашнюю одежду, Ашот топтался у двери, тяжело вздыхал.

– Значит, молчать? – спросил он.

– Молчать.

– И рассказать следователю из Москвы?

– Только ему.

– Не дадут жить.

– А это решать тебе.

Ашот ушел. Лозовский прилег на кровати, чтобы обдумать то, что узнал, и мгновенно заснул. Сквозь сон он услышал стрекот вертолетного двигателя, но лишь повернулся на другой бок.

Разбудил его деликатный стук в дверь. В круглом иллюминаторе стоял молочный туман, как бы утепленный невидимым солнцем. Он посмотрел на часы: восемь утра. Потом понял, что это время московское, а по-местному уже десять. Стук повторился, всунулся мясистый нос Ашота:

– Извини, уважаемый. К тебе человек, поговорить хочет.

– Сейчас встану. Пусть войдет.

Голова Ашота исчезла, в каюту вошел сухощавый молодой человек с острым лицом и быстрыми внимательными глазами – телохранитель Кольцова.

– Ну что, корреспондент, я тебе сказал: не нужно посылать меня на ... Не послушался. А зря, – с ленцой проговорил он, неторопливо сдергивая с правой руки перчатку и надевая на пальцы, как перчатку, что-то металлическое, сизого воронения. Это был кастет.

II

В какой-то из книг про жизнь после смерти, которые Лозовский, не веривший ни в какую эзотерику и экстрасенсорику, иногда без всякого интереса листал, он прочитал, что в момент смерти человек видит сверху свое бездыханное тело, а потом вплывает в световой коридор. Очнувшись от холода, никакого светового коридора он не увидел, себя сверху тоже не увидел, из чего можно было сделать вывод, что он еще жив. Вместе с этой мыслью, первой в прояснившемся сознании, пришла боль. Она шла сзади, из-за левого уха, заполняла затылок, копилась в лобных пазухах над бровями, как горячая ртуть, словно за ухом работал какой-то насос и гнал боль в такт ударам сердца.