– Простите, – говорит он. – Возможно, я обознался?

Она оглядывает зал и видит за столиками лица, одухотворенные музыкой. Она запинается, качает головой, потом кивает – и утвердительно, и отрицательно.

– У вас в пятидесятые годы вышла книга.

– Я здесь со своей дочерью, – говорит она, как будто это объясняет все в ее жизни.

– Очень рад, – говорит он.

Она думает: «Чему тут радоваться?» Ей становится жарко.

– Прешов? – говорит она и хватается за край стола.

– Не найдется ли у вас для меня минутки? – спрашивает он. – Мне бы очень хотелось побеседовать с вами. Я читал вашу книгу. Нашел экземпляр в букинистическом, в Братиславе. Удивительная книга. Я бывал в поселках, в Хермановце, в подобных местах. Там есть на что посмотреть.

– Да, – выдавливает она из себя.

Он сжимает пальцы в кулак, кашляет в него и говорит:

– Вас трудно отыскать.

– Меня?

– Первый раз я столкнулся с вами, читая статьи о других писателях – о Татарке, Бонди, Странском, знаете?

– Да да, – говорит она, и ей кажется, будто закрыли все окна сразу.

– Я не знал, что вы будете здесь, – говорит он, почти заикаясь. – Я полагал… – он смеется таким смехом, каким обычно заполняют неловкую паузу. – Если бы не Штепан, я бы ничего не узнал.

Он закуривает сигарету и разгоняет ладонью клубы голубого дыма. Золи следит за траекторией, которую описывает сигарета, двигаясь к его губам, за движениями ладони в воздухе, за быстрыми пальцами. Кажется, будто слова вспышками вырываются из его рта. Он говорит о Словакии, о тяжелых испытаниях, выпавших на долю цыган, о том, какое это имеет значение для европейской интеграции. И вдруг он переходит на Братиславу, рассказывает о доме башне, названном «Пентагоном», о граффити на лестнице, о теневых дилерах. «Что за дилеры?» – думает она. Еще что то о выставке, о воскрешении стихов Странского.

«Странное слово – „воскрешение“. Странскому бы оно не понравилось», – думает Золи. Но сама мысль о нем, воскресшем, будто проносится над садами Будермайса.

Журналист прикасается к ее локтю, и она хочет сказать: «Нет, пожалуйста, оставьте меня в покое, я гуляю по саду, я не там, где вы думаете, меня нет». Но он пускается в рассуждения о поэзии, об одной из ее старых песен, что то о дупле липы.

– Я искал среди стихов Странского, – говорит он, – и обнаружил «Кредо», а потом маленький сборник, они странные, эти стихи, редкой красоты, пыльные старые книжки.

Ему сказали, что эту книжку можно найти у букинистов, она окружена своего рода культом, это голос, доносящийся из старых времен. А затем он снова произносит это имя – Штепан. Штепан помог ему. Он тушит сигарету в блюдце на столе. Она смотрит, как дым поднимается и образует завитки.

– Штепан, – снова повторяет журналист и упоминает о фотографии, на которой Золи стоит у рояля в отеле «Карлтон», восхищается ясностью этой фотографии, ее красотой. Больше всего Золи сейчас хочется наклониться и залить водой курящуюся сигарету, погасить ее, но чем дольше она смотрит, тем выше поднимается дым.

– Свон? – спрашивает она.

– Да.

– Стивен Свон?

– Ну да, конечно, – подтверждает он.

Золи тащит по ковру стул и опускается на него. Тянется к стакану с водой, подносит его к губам. Она не знает, чей это стакан, и поворачивает его, прежде чем начать пить. Пить из чужого стакана запрещено, но она тотчас ощущает холод воды в горле.

На другом конце зала из тени выступает человек с бледным лицом.

– На приеме, – говорит журналист, или, может быть, ей это только показалось.