Она чувствует, что его голос направлен куда то в сторону, мимо нее, за нее. Как будто в ушах шумит ветер, слова не имеют смысла, фразы разваливаются на части. Журналист наклоняется, серьезный, пучеглазый, дышит на нее табачным перегаром.

– Я встретил его сегодня.

Он встает перед ней на колени, положив руку на ее стул, и она чувствует вес другой его руки у себя на запястье.

– Госпожа Новотна? – спрашивает он.

Она поднимается со стула. На другом конце зала, глядя на нее, стоит, словно олицетворение молчаливой печали, Стивен Свон.

Золи думает, что, должно быть, ошиблась, что это какая то игра сознания, что это просто кто то похожий, что упоминание его имени наделило кого то другого его обликом, что она в полуобморочном состоянии и он мерещится ей, что время сдвинулось, потрескалось и осыпалось осколками. Этот человек – Свон ли это? – смотрит прямо на нее, одна рука опущена, деревянная трость в другой. На нем красивый серый костюм. Волосы, вернее, то, что от них осталось, седые. Они окружают блестящую лысину. Глаза обрамлены тяжелыми веками. Лицо худое, лоб в морщинах. Он не двигается. Золи смотрит по сторонам, ищет, куда спрятаться. Она дышит так, словно тонет. Она ищет глазами дочь, хватается за спинку незанятого стула. «Уходи, – думает она. – Пожалуйста, уходи. Исчезни». Музыканты на сцене громко играют, широкий взмах смычка вызывает у нее дрожь.

– Простите, – говорит она журналисту.

– Я просто подумал, не сможем ли мы поговорить…

– Я должна идти.

– Может быть, как нибудь потом?

– Да да, потом.

Человек на другом конце зала – это Свон, сомнений больше нет – идет к ней. Он ступает скованно, прихрамывает, опираясь на трость. Его тело движется в складках костюма, которые сжимаются и расправляются, будто серая шкура какого то странного зверя.

– Мы все соберемся вместе, – говорит журналист.

– Да, конечно.

– Встретимся здесь?

Она вдруг останавливается и поворачивается лицом к журналисту, смотрит в его круглое лицо и отрывисто бросает:

– Простите меня, пожалуйста, мне надо идти.

Краем глаза она следит за Своном, складки его шеи исчезают в складках пиджака. Секунду она думает о расходящихся занавесях.

– Не подходи, – шепчет она и отталкивает с дороги высокую спинку стула. Между ними три стола. – Нет, – она хватает ткань своего платья и комкает ее. – Исчезни, – тихо говорит она. – Уйди, – два стола, и вот он уже стоит перед ней и спокойно, тихо произносит свое имя:

– Штепан, – как будто он наконец стал вполне словаком, как будто всегда им был, но потом поправляется, может быть, вспомнив что то настолько старое, что могло бы быть высечено на могильной плите: – Стивен.

– Я знаю, кто ты, – говорит она.

– Золи, может, присядем?

Сейчас она хочет только кресло, сплетенное из лозы. Сидеть в нем, глядя на закат в долине, состариться и умереть, вот чего она хочет, да, и умереть рядом с Энрико.

– Нет, – отвечает она.

Свон пытается улыбнуться, но улыбки не получается.

– Я не могу тебе сказать, как… я… я… – говорит он, как будто пытается вспомнить словацкое слово, которого, возможно, никогда не знал, – я так счастлив. – При этих словах с его лица сходят краски. Он достает из кармана ручку, рассматривает ее, нервно крутит в пальцах, его бледные руки трясутся. – Я думал, с тобой что то случилось, думал, ты… все эти годы… я так рад видеть твое лицо, Золи, так рад. Можно, я сяду? Пожалуйста, давай сядем. Как ты…

– Нет.

– Мне надо тебе сказать… Пожалуйста.

– Я знаю, что ты хочешь сказать.