Он был солдатом. Под любой эгидой.

 Он шел по той геройской кордильере.

 Он присягал Уркисе и Ривере,

 Обоим. Он расправился с Лапридой.

Он был из тех, не ищущих награды

 Ревнителей бесстрашия и стали,

 Которые прощения не ждали,

 Но смерть несли и гибли, если надо.

И жизнь в случайной вылазке отдавший,

 Он пал у неприятельской заставы,

 Не попросив и малой крохи - даже Той искры в пепле, что зовется

 славой.

За свежим мате ночи коротая,

 Он под навесом грезил в полудреме

 И ждал, седой, когда на окоеме

 Блеснет заря, по-прежнему пустая.

Он гаучо себя не звал: решая

 Судьбу, не ведал ли, что есть иная.

 И тень его, себя - как мы - не зная,

 Сошла во тьму, другим - как мы - чужая.

 О множественности вещей

Мне снится пуританский небосвод,

 Скупые одинокие созвездья, Как будто Эмерсон на небосвод

 Взирает из холодного Конкорда.

 А в наших землях преизбыток звезд.

 И человека преизбыток. Столько

 Династий насекомых и пернатых,

 Звездистых ягуаров, гибких змей,

 Растущих и сливающихся веток,

 Листвы и кофе, капель и песка,

 Давящих с каждым утром, усложняя

 Свой тонкий и бесцельный лабиринт

 А вдруг любой примятый муравей

 Неповторим перед Творцом, избравшим

 Его для воплощенья скрупулезных

 Законов, движущих весь этот мир?

 А если нет, тогда и мирозданье -

 Сплошной изъян и тягостный хаос.

 Все зеркала воды и полировки,

 Все зеркала неистощимых снов,

 Кораллы, мхи, жемчужницы и рыбы,

 Маршруты черепахи сквозь века

 И светляки лишь одного заката,

 Все поколения араукарий,

 Точеный шрифт, который не сотрет

 Ночь со страницы, - все без исключенья

 Отдельны и загадочны, как я,

 Их тут смешавший. Не решусь изъять

 Из мира ни Калигулу, ни лепру.

 Сан-Пабло, 1970

 К немецкой речи

Кастильское наречье - мой удел,

 Колокола Франсиско де Кеведо,

 Но в бесконечной кочевой ночи

 Есть голоса отрадней и роднее.

 Один из них достался мне в наследство -

 Библейский и шекспировский язык,

 А на другие не скупился случай,

 Но вас, сокровища немецкой речи,

 Я выбрал сам и много лет искал,

 Сквозь лабиринт бессонниц и грамматик,

 Непроходимой чащею склонений

 И словарей, не твердых ни в одном

 Оттенке, я прокладывал дорогу.

 Писал я прежде, что в ночи со мной

 Вергилий, а теперь могу добавить:

 И Гельдерлин, и "Херувимский странник".

 Мне Гейне шлет нездешних соловьев

 И Гете - смуту старческого сердца,

 Его самозабвенье и корысть,

 А Келлер - розу, вложенную в руку

 Умершего, который их любил,

 Но этого бутона не увидит.