– За нападение на городового на железнодорожной станции, – пояснил он, и я не сдержал нервного вздоха. Значит, об этом доложили. – Отрицать не будете?

– Не буду.

– И на постоялом дворе «За ореховым кустом» тоже вы? – продолжил Давыдов.

На меня обвалились такое усталое отчаяние вперемешку с облегчением, что отрицать вину я уже не видела смысла, напротив, даже обрадовалась, что наконец-то смогу с чистой совестью сдаться в руки закона, чтобы уже он решил мою судьбу. На короткое мгновение я почти поверила, что это лучший вариант из возможных, но как только допила первую чашку чая, поняла, насколько моё глупое признание всё сейчас испортит, и запаниковала. Особенно когда поняла, что обвиняют меня не только в преступлениях, которые я на самом деле совершила.

– Я.

– И в монастырь Сумеречных Сестёр вы привели чудовищ.

– Что?

– Значит, это не вы.

– Там был мой отец, – нахмурилась я. – Вы же его не нашли?

– До сих пор нет.

– И вы знаете, почему я всё это совершила? Почему… почему столько людей погибло.

Давыдов посмотрел на меня, выгибая бровь.

– Насколько мне объяснили знающие люди…

– Это кто же?

Ответ неожиданно разбил мне сердце.

– Профессор Фёдор Николаевич Афанасьев. Насколько мне известно, вы знакомы, – я кивнула, и Давыдов продолжил: – Он считает, что вы вампир… Клара?

Давыдов даже договорить не успел, а я оцепенела, выронив чашку. Она скатилась по пышному подолу моего платья на пол и только чудом не разбилась, потому что её успел подхватить Давыдов. К счастью, на дне оставалось всего несколько капель.

– Клара? – озабоченно заглядывая мне в глаза, позвал он. – Вы… вы же знакомы?

– Да, – кивнула я. Голос едва повиновался. В горле встал ком.

Не потому, что до сих пор не свыклась со своей сутью, не потому, что испугалась ареста, а оттого, что мучительная горечь совести обожгла изнутри. Я встречала Фёдора Николаевича всего раз, но состояла в переписке с ним, и он проявил себя как человек благородный, добрый и честный. И от одной только мысли, что в глазах всех хороших людей я теперь богопротивное чудовище, монстр из страшилок, мне стало омерзительно от самой себя.

Давыдов поставил чашку обратно на стол и осторожно коснулся моей ладони.

– Клара? – позвал он таким мягким обеспокоенным голосом, каким, наверное, говорит со своими сёстрами, когда те расстроены.

А ведь Давыдов тоже хороший человек. Грубый, упрямый, но он представитель закона, человек чести. Как он прямо и честно сказал, что собирается меня арестовать. Всю жизнь я считала себя такой же – правильной, доброй, настоящей. Но всё, совершенно всё обо мне оказалось ложью.

Я заглянула ему в глаза – они, оказывается, могут быть очень глубокими, тёплыми, полными сочувствия – и разрыдалась.

Ох, как же горько, как громко я рыдала. А Давыдов вдруг встал и осторожно, едва касаясь, приобнял меня.

– Клара, прошу вас, что такое? Вы же… вы… боитесь тюрьмы? Но… таков закон.

Но не в тюрьме дело, ох, нет, далеко не только в ней, хотя я и до ужаса боюсь туда попасть.

И я рассказала Давыдову всё. Наверное, отругай он меня, как это сделал Тео, призови к ответственности и попроси «вести себя как взрослая», я бы только хуже замкнулась в себе, может, даже попыталась прогнать его или, не дай Создатель, поступила так же, как с несчастным городовым.

– А он жив? Городовой? – сквозь всхлипы спросила я.

– Да. В городском госпитале, но жив. – И Давыдов вдруг погладил меня по ладоням.

От этой жеста сочувствия я расклеилась только хуже и, бесстыдно кинувшись ему на шею, рассказала всё как на духу.