От остальных тоже не стал скрывать. Шелли и Дзиву так точно стоит знать, чего опасаться.

– Я не хочу втягивать вас в лишние неприятности, – признал я. – Вы поступили… сомнительно, лишив жизни десятки людей на том констанце, но, наверное, в этом есть какая-то извращённая мораль, ведь вы спасли жизнь господину Дзиву.

– Я убил рабовладельцев, – поправил Шелли.

– В Ратиславии рабство до сих пор узаконено, – пожал я плечами. – Разговоры в правительстве об отмене давно ведутся, но, так или иначе, по законам нашей страны сотрудники «Констанц и ко» не совершили ничего противозаконного.

– А сжигать других живых существ живьём это тоже не предосудительно? – язвительно уточнил Дзив.

Разговор получался настолько скользкий, что я предпочёл вовсе уйти от него. Не об этом сейчас речь.

Ввёл всех в детали, рассказал и о встрече с Кларой Остерман, и о её подозрительном спутнике.

Собирался уже уходить, но Афанасьев предложил задержаться на ужин. Они с Дзивом готовят картошку с грибами и курицу. Отказать не смог, неприлично как-то.

Пока все гремели посудой на кухне и громко переговаривались на брюфоморском, наша скромная и суровая Сумеречная Сестра сидела молча в уголке и то ли молилась, то ли проклинала нас всех.

Помимо прочего я задержался в квартире профессора как раз, чтобы подловить её одну. Она даже не скрывает, насколько мы все ей неприятны. До сих пор немного не понимаю, зачем она с нами отправилась.

– Добрый вечер, Сестра, – подхватив бумаги, я присел рядом на диван. – Не помешаю?

Даже если я ей помешал, устав монастыря заставлял её, очевидно, проявить какое-то человеколюбие.

Некоторое время я продолжал писать (бумажной работы у меня благодаря прошлогодним реформам больше раза в три, чем практической), а Сестра вовсе скучала (ну или помышляла о Создателе. Может ли вообще верующий человек скучать, если постоянно беседует с силами более высокими и могущественными, чем мы?).

Ходить вокруг да около я за все годы так и не научился. Вот Усладин молодец в этом деле. Как он умел всех умаслить, ко всем найти подход. Я же, как он говорил, сразу бью в морду. Пусть и иносказательно.

Но, может, с такими, как Сестра, это и к лучшему. Она не ценит лести и словоблудия, да и вообще привычна к прямолинейному напору.

Поэтому я долго косился, косился на неё, наконец, не выдержал и, отложив перо, развернулся к ней.

– Итак, что за фарадальскую святыню ваш монастырь украл у фарадалов и как с этим связан Теодор Карнштейн?

Она не выглядела удивлённой, разве что самую малость растерянной. И удивление её вызвал вовсе не тот факт, что мне известно о путэре, а имя Карнштейна.

– О ком вы говорите?

– Клара Остерман рассказала, что в ночь нападения её отца на монастырь там находился пленник. Его я видел, точнее слышал, но не успел разглядеть.

Ощущая себя почти как доктор Шелли с его любимой папочкой, я разложил на коленях листовку об исчезновении Владислава Кельха, собственноручный рисунок путэры, который успел набросать утром и протокол допроса Клары Остерман.

– И если Кельх уже, скорее всего, давно погиб в лаборатории Остермана…

– Нет, – резко перебила меня Сестра.

Она смотрела на объявление пристально, не моргая, медленно потянулась сухой рукой к листовке, забрала её и поднесла ближе к лицу, внимательно разглядывая.

– Это он. Дитя ночи.

– Что? Кельх? Вы его тоже встречали?

У пожилых людей глаза к старости теряют былую яркость красок, становятся блеклыми и всегда будто водянистыми. Но у Сестры они яркие, очень пронзительные и внимательные. Уж я многим в глаза смотрел, но от её взгляда стало вдруг не по себе.

– Этот, как вы сказали, Кельх, и есть дитя ночи.