К счастью, гражданские ханурики были заботой городских похоронных команд. Мы с гэпэкашными почти не пересекались, а если пересекались, то не слишком ладили. Среди них попадалось немало отбитых и до того придурочных, что Калибр со своими припадками и рядом не стоял. Вечно закидывали за губу зелёные комочки из табака и всякой примешанной к нему дряни и ходили с косыми мутными глазами. Да и работёнка у гэпэкашных была скверная. Они ведь не только хануриками занимались. Они после каждого прилёта неслись по улицам тушить пожар и деревянными балками подпирали надорванные стены. Помогали разгребать завалы, вытаскивали увечных и чудом уцелевших гражданских. Потом уж брались за хануриков. С пузырями и жабами сталкивались редко. Чаще собирали манекены и шашлыки. Ну, иногда вылавливали в городской реке русалок.

Зато их снаряжали огнемётами. Гэпэкашные обвешивались баллонами с горючкой и жгли хануриков в подвале, если те лежали под завалом и не подавали признаков жизни. Предсмертные стоны признаком жизни не считались. Гэпэкашные только пробивали дырку, шукали, есть ли внизу живые, и пускали в дырку пламя. Какое-никакое, а тоже, получается, огненное погребение. Но вообще гражданских хануриков они закапывали на кладбищах.

Переполненные кладбища разрослись, и у городских похоронных команд, по слухам, появились стационарные печи. Я не видел, врать не буду. Главное, что армейских хануриков гэпэкашные вывозили на пустырь – туда, где их подберёт проезжающий «Зверь». Сами «Звери» в большие города не заглядывали. Им там и развернуться негде. Мы в свою очередь не заморачивались с гражданскими хануриками. Оставляли их на каком-нибудь полустанке, в посёлке или где-нибудь на выселках. Сухой отчитывался о находке перед начальником штаба, и по нашим следам из ближайшего города отправлялись гэпэкашные. Им, конечно, было ссыкотно ехать по прифронтовым дорогам на обычных грузовиках. Тут и ракету недолго схватить. «Зверь» с белёной крышей их не защищал. Наверное, поэтому они нас недолюбливали. Мы отвечали им взаимностью. С высокой палубы «Зверя» смотрели на гэпэкашных с презрением. Неудивительно, что городская вылазка меня не особо радовала.

Через пригородные завалы тянулись узкие просеки дорожек. Встретилось несколько пулемётных гнёзд, защищённых мешками с песком и бревенчатым накатником. Нас никто не окрикнул. Гнёзда пустовали. Только бурые следы крови на пропоротых мешках выдавали, что недавно и здесь было жарко.

У просеки громоздились руины. На обломках кирпичного дома я увидел сплющенный фюзеляж гражданского самолёта. Рядом торчало и перебитое крыло истребителя. Кто-то нацепил на него цветные ленточки, и они вяло трепыхались на ветру.

Просеки постепенно сошлись в широкую, перемолотую снарядами дорогу. Телега грохотала по ней, а потом успокоилась и покатилась ровно. Дорога вывела на городскую асфальтированную улицу. Её расчистили метра на четыре в ширину – наш «Зверь» почти в два раза шире! – и местами подляпали бетонными заплатками.

На обочине громоздились холмы из кусков бетона и всякого городского мусора вроде колясок, каких-то комодов, телевизоров. Из-под холмов выглядывали кузова сплющенных машин. Гражданской техники попадалось много. Автобусы, легковые автомобили. До того скорченные или вывихнутые, что нарочно не придумаешь.

Под колёсами телеги мялась кирпичная крошка, но мы шли тихо. И город стоял тихий, присмиревший. Лишь иногда его тревожили шлепок обвалившейся штукатурки, грохот сорвавшегося кирпича или протяжный скрип накренённой груды металлолома. А ещё хлопали шторы в окнах какой-нибудь панельки. Весь подъезд обвалился, его будто нарочно вырезали по линии лестничных пролётов, обнажив и сами пролёты, и лестничные площадки, а три-четыре панельных квадрата – всё, что осталось от подъезда, – держались, нелепо торчали над провалом и размахивали полотнищами уцелевших штор.