Дорога вела глубже в город, мы проходили один квартал за другим, и нам уже попадались ведущие к подъездам тропинки, залитые свежим бетоном тротуары и расчищенные от обломков перекрёстки. Встречались скверики, подпорченные сломками деревьев и загогулинами столбов, но в целом опрятные, почти приветливые. Сами дома стояли обкусанные сторцов или промятые посередине. В них тлела жизнь. На прокопчённых до черноты балконах кто-то вывешивал сушиться бельё, в приоткрытые подъездные двери тянулись связки проводов.

Случалось, что в одной квартире окна занавешены, на фоне белых занавесок виднеются рассаженные по горшкам кактусы и разгуливает рыжий кот, а соседние квартиры выпотрошены – в них сохранились только сорванные стояки, застрявшие в сплетении труб унитазы и гладкие, даже не подпалённые обои в цветочек. Когда я замечал эти обои, мне сразу делалось не по себе. Сам не знаю почему. Я много чего видел. Такое видел, что вам и рассказывать не хочу, но обои в обрушенных комнатах почему-то били мне по мозгам. Взгляд упрямо к ним возвращался, и я начинал злиться. Хоть карабкайся наверх и срывай обои, лишь бы не мозолили глаза своим узором.

Все прифронтовые города такие. Фронт отдалится – город подлатают. Фронт вернётся – и вроде бы зря латали. То миномётка жахнет, то ракета прилетит. То жёлтые придут, то синие. Когда уходят, на прощание разбрасывают «Кузнечики» и мины похитрее, которые иногда в упор не разглядишь. Леший, конечно, больной на всю голову, если шарится тут и лезет в старые магазины. Добровольно я бы в отряд снабжения не перевёлся, это точно!

Мы прошли полгорода, а гражданских толком не увидели. Один раз заметили очередь к водокачке и очередь к грузовикам, раздававшим гуманитарку. В остальном улицы словно вымерли, а я знал, что людей в городе тысяч под сорок. И непонятно, чем они тут занимаются. Потом Леший сказал, что нам в навигатор нарочно забили маршрут в обход оживлённых мест, чтобы мы лишний раз не пугали гражданских своей телегой. Будто здесь ещё встречались непуганые.

Вскоре мы добрались до вокзала. Железную дорогу с загнанными в тупик составами давно разбомбили, и по назначению вокзал, ясное дело, никто не использовал. Сам он был старинный, весь украшенный причиндалами вроде лепных снопов пшеницы и кружащихся в хороводе крестьянок. Над парадным входом возвышались огроменные часы, чуть левее висело чёрное табло. Часы и табло не работали. Парочку лепных крестьянок разнесло, стены местами порешетило и покрыло чёрными подпалинами, но вообще вокзал особо не задело. Разбитые арочные окна заложили мешками с песком, между которыми угадывались узкие проёмы дощатых бойниц. Парадный вход перегородили двумя огневыми точками и перетянули колючей проволокой. Вокруг было тихо и мертвенно, если не считать отдалённый гул генераторов.

Мы бросили телегу у сваленных одна на другую чугунных скамеек, пару раз обошли вокзал и отыскали действующий вход. Кирпич, Сивый и Фара остались ждать снаружи, а мы с Лешим поднялись по ступеням и прошли через металлическую рамку. Нас встретили двое рядовых с полосками синего скотча на левой руке и правой ноге. Рамка не работала, и рядовые обшмонали нас, как мы шмонаем хануриков, прежде чем сунуть их в печь. Ведь всякое случается. Иногда одежда прилипает к ханурику и его никак не раздеть, а по карманам у него распиханы патроны, и в печи они, конечно, рванут.

Однажды мы в запарке пропустили с одним пузырём книгу! Я так наорал на Кирпича с Сивым, что охрип и два дня не мог говорить нормально. Вообще-то я и сам тогда недосмотрел – вместе с ними зашнуровывал мешки с хануриками, – но понимал, что Кирпича с Сивым нужно взгреть, иначе в следующий раз они пропустят, например, гранату. Сухой не будет разбирать, чей косяк, всех выведет под расстрел. Книга, кстати, выжила. Ну, обгорела и почернела, а страницы огонь почти не тронул.