С расспросами про армейских хануриков пришлось подождать. Справа у стены уже кисли двое гэпэкашных – один постарше и повыше, а другой совсем шибздик. Мы с Лешим встали рядом с ними, прислонились к исполосованным какой-то грязью пластиковым панелям. К лейтенанту вообще выстроилась очередь. У противоположной стены я разглядел с десяток матрасов. Там лежали жёлтые, которых лейтенанту ещё предстояло обработать. Они наполняли камеру запахом затхлых тел. От пленных всегда за километр несло мочой, потом и блевотиной.

Камера не продувалась, и мне стало тошно. Не затошнило, нет. Я к запахам привычный. Тут именно стало тошно. Ведь жёлтые жили на матрасах. Вряд ли их выпускали погулять. Вряд ли разрешали помыться. Кормили по часам. Точнее, по секундомеру. Отводили им ровно тридцать пять секунд и выдавали кусок закаменевшего хлеба. Затем совали кружку крутого кипятка. Не успел выпить и съесть – сиди голодный до следующего раза. В туалет их выводили тоже по секундомеру. Неудивительно, что они насквозь зассали свои матрасы. А на допрос жёлтые, получается, ходили как на работу. Поганая работёнка.

Казалось бы, какое мне дело? Радуйся, что живёшь на «Звере» и питаешься перловыми разносолами Черпака. По секундомеру тебя не кормят, голым на стул не усаживают. Так нет… Смотрел я на них и гонял всякие левые мысли. Кирпич тут и глазом не повёл бы. Вот его и надо было сюда отправить! А я зачем-то подумал, что пройдёт время – и жёлтый с синим поменяются местами. Не конкретно эти двое, а вообще. И пойдёт та же канитель по новому кругу. Так уж заведено.

Между тем лейтенант обхаживал пленного. Делал всё тускло, угрюмо, словно бумажки перебирал. Пот катился по обнажённой впалой груди, потухшие глаза выдавали глубокую усталость. Честно говоря, лейтенант попался какой-то дохлый, ничем не лучше пленного. Увижу, как он спит, – подойду проверить, не пора ли ему в нашу печь.

К спинке стула сзади была присобачена чёрная коробка полевого телефона. Два провода соединяли его с коленом и локтем пленного. Когда лейтенант начинал крутить ручку телефонного индуктора, пленного било током. Лейтенант крутил быстрее, будто силился дозвониться до штаба, ручка тарахтела, а жёлтый дёргался и постанывал от боли. Потом лейтенант лупил его резиновой палкой. Если не пускал ток и не лупил палкой, натягивал ему на голову противогаз с перекрытым клапаном вдоха. Пока жёлтый задыхался, лейтенант отдыхал. Снимал противогаз прежде, чем пленный потеряет сознание, и молча возвращался к телефонному аппарату. За всё время, что мы с Лешим провели в камере, ни жёлтый, ни синий не проронили ни слова. Зато гэпэкашные у стены шептались без умолку.

Я поначалу не обращал на них внимания, а потом понял, что они говорят про отступление, и прислушался. Гэпэкашные обсуждали, как неподалёку отсюда синих выбили из очередного города. Синие осаждали его целый месяц, взяли насилу, положив не меньше роты, но закрепиться не успели. Продержались пару дней и теперь вдруг отступили к реке. С техникой погрузились на баржи, чтобы на другом берегу перегруппироваться, а жёлтые ударили по баржам «Свистками», и всё – ни барж, ни техники, ни остатков штурмового батальона.

«Слышишь?» – я пихнул Лешего в бок и задал ему вопрос одним взглядом.

«Осталось недолго», – кивнул мне Леший.

«Хорошо, если так», – кивнул я в ответ.

Гэпэкашные ещё с минуту шептались про отступление, а следом заговорили про своих гражданских хануриков. Гэпэкашный постарше сказал, что ханурики попадаются беременные. Полежат недельки две, подтухнут, у них в животе газы накопятся – и газы выталкивают плод наружу. Вот и получается, что рожают. Так и живём. Мёртвые рожают мёртвых. Я и сам встречал подобное.