Однажды в предвечерний свободный час, перед звонком ко сну, когда кадеты разбредались по спальням и в коридорах корпуса становилось пусто, Железников шел по коридору и вдруг услышал, как кто то читал стихи, подвывая и скандируя размер. Он остановился, прислушался. На него повеяло воспоминаниями юности. Железников вздохнул и тихонько пошел на голос.

Кадет не замечал его. Он стоял возле окна, глядел в темноту улицы, кое где светящуюся слабыми желтоватыми и красными пятнышками фонарей и окон, и бормотал стихотворные строки. Отдельные связные фразы прерывались поставленными для размера «та та та, та та, та та та».

«Сочиняет или забыл текст?» – подумал Железников и вдруг по следующей прорезавшейся строке: «Отчизне кубок сей, друзья!» – узнал «Певца во стане русских воинов». И когда кадет снова запнулся, подсказал:

– Что вашу прелесть заменит?

О родина святая,

Какое сердце не дрожит,

Тебя благословляя?

Кадет повернулся к Железникову.

– Хорошие стихи, Рылеев. Их стоит выучить на память. Мы в свое время знали оды Державина и Кострова, которые так же поднимали дух воинов, как ныне Василий Андреевич Жуковский. И воины чтили поэтов. Сам Александр Васильевич Суворов уважал и жаловал поэзию. Поэзией воспламенялся он перед боем. Я слышал своими ушами, как рассказывал он, что читал в боевом шатре «Песни Оссиана» в переводе Ермила Ивановича Кострова. «Оссиан – мой спутник, меня воспламеняет, – сказал наш величайший полководец. – Я вижу и слышу Фингала, в тумане на высокой скале сидящего и говорящего: «Оскар, одолевай силу в оружии! Щади слабую руку». Честь и слава певцам! Они мужают нас и делают творцами общих благ». Вот что говорил Александр Васильевич Суворов.

– Петр Степанович, в нашей библиотеке есть «Песни Оссиана»? – спросил Рылеев.

– Есть, ежели не пропали…

– Дайте мне.

– Когда? Сейчас?

– Сейчас.

Железников посмотрел на Рылеева и сказал:

– Пошли в библиотеку.

Кровать Рылеева стояла возле ночника, горевшего всю ночь. И всю ночь он читал «Песни Оссиана» – книгу, которая вдохновляла самого Суворова.

Суровая поэзия древних кельтов производила большое впечатление, и даже тяжеловатый устарелый язык перевода, вызывавший у ревнителей нового слога насмешки, здесь был так естествен, что Рылеев невольно вспомнил слова Геракова о том, что есть предметы, о которых нельзя говорить обыкновенным слогом.

Проснувшийся до звонка Фролов удивленно спросил:

– Ты, Рылеев, всю ночь читал?

– Да.

– А что за книга?

– «Песни Оссиана».

– Ведь это же какая то старая скучища!

– Я тоже так думал, пока сам не прочел. Вчера у меня интересный разговор был с Петром Степановичем, про Суворова. Он ведь знавал его…

И Рылеев пересказал другу, что услышал от Железникова.

– Знаешь, дай я тоже почитаю этого Оссиана, – попросил Фролов.

– Бери. А я сегодня попрошу у Петра Степановича стихи Кострова.

– Я с тобой пойду, вдруг Железников еще что станет рассказывать про Суворова.

Железников не удивился, когда к нему на следующий день подошли Рылеев и Фролов. Он знал, что пробудившаяся к литературе душа уже более не уснет, и ждал Рылеева.

Петр Степанович теперь пытался вспомнить, каким был Рылеев на его уроках. Кажется, особого внимания не проявлял, но и злостным неучем не был, кое что слушал с интересом… Да, конечно, любознательность в нем была. Однако всему свое время, и пробуждению души – тоже.

Высокие шкафы библиотеки уходили под потолок. Золоченые корешки многотомных французских и немецких изданий плотным нерушимым строем заполняли полки.