Красное все,

         и все, что бело,

         билось друг с другом,

         билось и пело.

         Танцевал Вильсон

         во дворце кэк-уок,

         заворачивал задом и передом,

         да не доделала нога экивок,

         в двери смотрит Вильсон,

         а в двери там —

         непоколебимые,

         походкой зловещею,

         человек за человеком,

         вещь за вещью

         вваливаются в дверь в эту:

         «Господа Вильсоны,

         пожалте к ответу!»

         И вот,

         притворявшиеся добрыми,

         колье

         на Вильсоних

         бросились кобрами.

         Выбирая,

         которая помягче и почище,

         по гостиным

         за миллиардершами

         гонялись грузовичищи.

         Не убежать!

         Сороконогая

         мебель раскинула лов.

         Топтала людей гардеробами,

         протыкала ножками столов.

         Через Рокфеллеров,

         валяющихся ничком,

         с горлами,

         сжимаемыми собственным воротничком,

         растоптав,

         как тараканов,

         вывалилась,

         в Чикаго канув.

         По улицам

         в сажени

         дома не видно от дыма сражений.

         Как в кинематографе

         бывает —

         вдруг

         крупно —

         видят:

         сквозь хаос

         ползущую спекуляцию добивает,

         встав на задние лапы,

         Совнархоз.