том, чтобы исчезла возможность несогласия,  пусть  сугубо  теоретическая  и

эфемерная.  Даже  как  отвлеченная концепция всякая индивидуальность должна

исчезнуть навеки.

     О конкретном прообразе мира,  встающего  со страниц "1984", спорили, и

трудно  сказать,  согласился  ли  бы  сам  Оруэлл  придать  Старшему  Брату

физическое  сходство  со  Сталиным,  как  поступили  экранизаторы   романа.

Сталинизм,  конечно,  имеет  самое  прямое  отношение к тому порядку вещей,

который установлен в Океании,  но  не  только  сталинизм.  Как и в "Скотном

дворе", говорить  надо  не  столько  о  конкретике,  сколько  о  социальной

болезни,   глубоко   укорененной  в  атмосфере  XX  столетия  и  по-разному

проявляющейся, хотя  это  все  та  же  самая  болезнь,  которая методически

убивает личность, укрепляя  идеологию  и  власть.  Это  может  быть  власть

Старшего   Брата,  глядящего  с  тысячи  портретов,  или  власть  анонимной

бюрократии.  В  одном  варианте  это  идеология  сталинизма,  это  доктрина

расового и национального превосходства -- в другом, а в третьем -- комплекс

идей агрессивной технократии,  которая  мечтает  о всеобщей роботизации. Но

все эти варианты предполагают ничтожество  человека  и  абсолютизм  власти,

опирающейся    на   идеологические   концепции,   которым   всегда   ведома

непререкаемая истина и которые поэтому не признают никаких диалогов.

     Личность по логике этой системы  необходимо обратить в ничто, свести к

винтику, сделать лагерной пылью, даже если формально оставлена  свобода.  А

власть   ни   при  каких  условиях  не  может  удовлетвориться  достигнутым

могуществом. Она  обязана  непрерывно  укрепляться  на  все  более  и более

высоких уровнях, потому что таков  закон  ее  существования:  ведь  она  не

создает  ничего,  кроме  рабства  и  страха,  как  не  знает  ценностей или

интересов, помимо себя самой. По  словам одного оруэлловского персонажа, ее

представляющего, "цель репрессий -- репрессии. Цель пытки  --  пытка.  Цель

власти -- власть".

     Это  0'Брайен,  пытающий  и  расстреливающий  в  подвалах Министерства

любви, лишь  с  откровенностью  формулирует  основное побуждение, двигающее

тоталитарной идеей, которую  привычно  украшают  более  или  менее  искусно

наложенным  гримом,  чтобы  выдать  ее  за  триумф разума, справедливости и

демократии. В XX столетии идея проложила себе многочисленные торные дороги,

став  фундаментом  утопий,  которые,  осуществляясь,  оказывались кошмаром.

Оруэлл показал общество, где это произошло. И оно  узнаваемо,  как  модель,

имевшая достаточно слепков и подражаний.

     Не следует корить поставленное Оруэллом зеркало за то, что мы узнаем в

нем  и нечто очень близкое пережитому нами самими.