Громадой черных от пожара камней,

         Как мертвый труп, иссеченный в куски,

         Моим очам явился, вдвое страшный

         Своею мрачностью в сиянье тихом

         Безоблачного неба. И случилось

         То в самый праздник Пасхи; но его

         Не праздновал никто: в Ерусалиме

         Не смел народ на праздник свой великий

         Сходиться. К бывшему пробравшись

         Святилищу, узнал я с содроганьем

         То место, где паденьем храма я,

         Раздавленный, был смертию отвергнут.

         Вдруг, посреди безмолвия развалин,

         В мой слух чуть слышно шепчущее пенье

         Проникло: меж обломков я увидел

         Простертых на землю немногих старцев,

         И женщин, и детей — остаток бедный

         Израиля. Они, рыдая, пели:

         "Господний храм, мы плачем о тебе!

         Ерусалим, мы о тебе рыдаем!

         Мы о тебе скорбим, богоизбранный,

         Богоотверженный Израиль! Слава

         Минувшая, мы плачем о тебе!"

         При этом пенье я упал

         На землю и в молчанье плакал горько,

         О прежней славе божьего народа

         И о его постигшей казни помышляя.

         Но мне он был уже чужой, он чужд

         И всей земле был; не могло

         Его ничто земное ни унизить,

         Ни возвеличить: он, народ избранный

         Народ отверженный от бога был;

         На нем лежит печать благословенья — он

         Запечатлен проклятия печатью;

         В упорной слепоте еще он ждет

         Того, что уж свершилося и вновь

         Не совершится: он в своем безумстве

         Не верует тому, что существует

         Им столь желанное и им самим

         Oтвергнутое благо; и его

         Надежда ложь, его без смысла вера.

         От плачущих я тихо удалился

         И, с трепетом меж камней пробираясь,

         Не узнавал следов Ерусалима.