— Это, должно быть, нервное… Она печально улыбнулась. — Могу предложить немного коньяку…

— Было бы славно! — извиняющимся тоном произнес гость и добавил тихо: — Кира даже не захотела съездить со мной… Когда я пришел, она с… молодым человеком… с мужем, то есть, кажется, собиралась в театр…Она сказала, что Вы были у нее, но не оставили адреса. Хорошо, что в больнице все знали Вас, и то, что Вы живете неподалеку…

— Да. Мои окна выходят прямо на больничный парк. — Она ввела гостя в комнату. Вы устраивайтесь здесь, я сейчас. Осмотритесь пока…

Когда она вошла с чайным подносом, Павел Дмитриевич сидел около стола взяв в руки портрет дочери и что то тихо шептал, гладя пальцами стекло. На тихие ее шаги он тотчас обернулся., пружинисто вскочил:

— Вам помочь?

— Ничего. Только вот те бокалы в шкафу… Спасибо. Я взяла это фото в Вашей квартире. Мне не хотелось расставаться с Ликой. Вы можете забрать его с собой, если хотите.

— Пусть останется у Вас. — бокалы тонко звякнули в его руке. Он откупорил бутылку. — Только расскажите мне о ней. Все. Все до последней мелочи. Вам не будет трудно?

— Я постараюсь, — она присела к столу, сцепила пальцами шаль на груди, пробуя на язык янтарно-коричневую жидкость. Она жгла горло. Внутри разливалось приятное тепло…

Он выжидательно смотрел на нее, его глаза мерцали темно-изумрудной искрой. Один раз ей даже показалось — слезой, она испуганно моргнула, вздрогнула. Слеза не выкатывалась. Взгляд просто мерцал влагой: глубокий, внимательный, серьезный. Горький… Ей почему то подумалось, что именно так он и мог смотреть на Лику, когда она танцевала… Разве, что тогда на лице его играла улыбка. Теплая, любящая… Когда она начала рассказывать, то внутренне силилась вызвать к жизни эту улыбку или хотя бы подобие ее… Но это ей так и не удалось. Во время ее рассказа Павел Дмитриевич лишь хмурился, сдержанно-нервно покашливая. Взяв в руки бокал, отошел ко окну. За ним уже мягко густели сумерки… Произнеся негромким хрипловатым шепотом то, последнее, предсмертное, что говорила ей Лика, она закрыла лицо ладонями. Плечи ее дрожали, она силилась прийти в себя. Он подошел сзади, плотно окутал ее платком, коснулся безвольной, мягкой кисти сухими, словно от жара, губами.

— Ирина, милая, спасибо Вам… Эти слова так нелепы. Так смешны, по сравнению с тем, что Вы сделали для Лики… Но что мне Вам сказать? Я не знаю. Простите.

— Да ведь и я не знаю, как утешить Вас! — в замешательстве она принялась переставлять на столе чайную посуду. Мягкий огонек свечи-лодочки затрепетал от ее движений…

— Не надо утешать. Чтобы привыкнуть к Тени нужно какое то время. Так говорит Восток.

Она вздрогнула, покачала головой, прошептала яростно:

— Никогда не привыкну! Ни-ко-гда!! Лика была лишь маленьким восьмилетним ребенком. Она не сделала никому зла! Почему так случилось. В моем бытии больше ошибок, горечи злобы… Почему — не я? — она бессильно разжала пальцы, обняла ими плечи.

— Не знаю… — Павел Дмитриевич вздохнул. — Я сотню раз задавал себе тот же вопрос. Когда мы с Кирой поженились, не было никого счастливее нас. Жизнь казалась праздником. Мне нравились все ее капризы, все ее сумасбродные желания! Полтора месяца моего отпуска мы провели на море, потом я ушел на четыре месяца в плавание. Вернулся и мы с Кирой стали ждать Лику. Точнее, она одна. Я, побыв с нею три недели, снова ушел в море зафрахтованным рейсом: ребенку нужно было многое: квартира, няня… Так мне казалось.