Пашков сделал еще несколько замечаний и, озабоченно сдвинув брови, пошел в роту проверить, все ли там в порядке.

В бачке не оказалось воды для питья. Мимо неторопливо брел, с книгой в руках, Ковалев, на ходу перелистывая ее, пробегал глазами, лицо у него было довольное.

— Вице-сержант Ковалев! — официально обратился к нему Пашков, — наполните бачок водой…

Володя и Геннадий имели одинаковое звание, но на стороне Пашкова сейчас было священное право дежурного. Однако Ковалев не мог отрешиться от мысли, что это не вообще дежурный, а Пашков дежурный, и он недовольно процедил сквозь зубы:

— Молод командовать!

И Пашков, в прежние времена только способный поиронизировать, вдруг весь подобрался, напружинился, между бровей легла волевая складка, точь в точь, как у отца.

Требовательно глядя на Ковалева, он отчеканил:

— Завтра ты будешь командовать, тебе тоже так отвечать? Ты не мне подчиняешься, а назначенному командиру… армейским порядкам…

Владимир, мысленно прикрикнул на себя: «Опять за старое!», пробурчал:

— Ладно, налью.

Спускаясь по лестнице, примирительно подумал: «Он прав… служба».

Когда Ковалев, держа за ручки перед собой бачок с кипятком, возвращался в роту, ему навстречу попался спешащий куда-то Авилкин.

— Иду по радио выступать! — возбужденно сообщил он на ходу, — только что узнал — мне сегодня выступать… — И бронзовая голова его, промелькнув, исчезла.

… Павлик оказался в отделении Беседы «последним могиканом бесславного племени лодырей».

Уже давно переборол свой недуг Артем, уже получал четверки по русскому языку Самсонов, редкостью вообще-то стала тройка в отделении, а Павлик Авилкин никак не мог преодолеть в себе легкомыслие — надеялся на авось, на подсказку, на случай.

Его не раз укоряли на классном собрании, «продергивали» в «Боевом листке» — действовало не более двух дней, и снова — как с гуся вода.

Авилкин даже для его четырнадцати лет был безответственен и недостаточно серьезен. Если он что-нибудь делал, то действие, сплошь и рядом, настолько опережало здравую оценку совершаемого, что все только ахали и удивлялись: «додумался!» Решив, например, закалять себя, он избрал такой способ, как пробежка босиком по снегу. Как только этот гениальный замысел осенил его, он, едва дождавшись отбоя, снял ботинки, носки и по морозу начал обегать три назначенных самому себе круга. Хорошо, что проходивший в это время через стадион Веденкин, заметив странного бегуна, заинтересовался им и прекратил закалку в самый ее ответственный момент. В общем, и у отделения, и у Беседы имелось вполне достаточно оснований быть недовольными Авилкиным.

Но вот подоспела желанная помощь. Пришло письмо от председателя колхоза; в котором работала бабушка Авилкина.

Бабушку Павлик любил самозабвенно. Ее — единственного родного человека на белом свете — он пуще всего боялся чем-нибудь огорчить. На каникулах Павлик изо всех сил старался помогать ей. Обычно непоседливый, нетерпеливый, дома он, как телок, льнул к бабушке, мог часами просиживать около нее на невысокой скамеечке, помогая в работе и рассказывая об училище, о генерале, о своих похождениях — всегда возвышенных и героических.

Из училища он посылал ей нежные письма с заботливыми советами: «Родненькая бабуся, утром, когда умываешься, я тебя очень прошу, — разглаживай как следует морщинки».

Однажды Павлик узнал, что Беседа собирается послать бабушке письмо (оно могло ее только огорчить). Авилкин страстно стал просить Алексея Николаевича:

— Товарищ капитан, вы меня лучше в город не пускайте… Товарищ капитан, лучше наряд вне очереди дайте.