|
Только бы его не выперли из комнаты! — Как? — спрашивает Эпштейн вслух. Павел пожимает плечами. Но в Лешке просыпается естествоиспытатель. — Неточность настройки? — Исключено, — мотает головой Павел. — Прибор был настроен так точно, что швейцарские часовщики застрелились бы от зависти. Неверность теории. Последние слова он произносит, как смертный приговор. И хотя это кажется невероятным, но от этого приговора Павел становится старше еще лет на десять, ссутуливается, съеживается. Плечи безвольно обвисают. — Гальскому было за шестьдесят, — продолжает брат. — Он на глазах превратился в старика и умер на месте. Просто сердце остановилось. Иванченко постарел ужасно. Выглядел страшно. Сморщился весь, облысел, пигментными пятнами пошел… Назад он не дошел. Ноги еле двигал, трясся весь, а потом упал на полдороге, и все. Я с ним просидел полтора суток. Он все прощения просил. Потом бредить начал, потом… Павел сглатывает. На глазах брата предательски блестят слезы. Эпштейн на этот раз сам берет бутылку. Разливает. — Упокой души, — одними губами шлепает Павел и вливает в себя стопку. Тишина звенит и давит. Ворожцов ежится, хотя в комнате жарко. — А я вот пришел, — ставит точку в истории брат. — Молодой старик. — Ты сам себя стариком делаешь, — тихо, вкрадчиво, будто баюкая малыша, говорит Лешка. — У тебя еще все впереди. А седая башка… Некоторые ее для этого перекисью травят. Брат снова проводит рукой по волосам. — Седая башка — фигня, — говорит он неожиданно трезво. Рука брата ложится на грудь, и он непонятно добавляет: — Я здесь седой, Леша. Эпштейн мрачнеет. — А с прибором что? — переводит он тему. — Там остался, — устало отвечает Павел. — Кому он теперь нужен? Молодости он не подарит, а старость никому не нужна. Мы с Иванченко его так и оставили. — Как «так»? Прямо там? — Прямо там. Если его какая-нибудь местная зараза не разломает, так и будет стоять. — Экспериментальный прибор? Настроенный и включенный? — Лешка поражен. Павел кивает: — Только кнопку нажать. — Это даже не преступная халатность, это… — Эпштейн злится. — Ученые хреновы! Вы о последствиях подумали? — Какие последствия? — отмахивается Павел. — Кто там эту аномалию разрядит? Какой-нибудь кабан мутировавший? Ну, постареет. Если поросенок — подрастет чуть-чуть. Если старый кабан — сдохнет. И хрен с ним. Подумаешь, кабан. Тут три человека умерли. Эпштейн берет себя в руки и серьезно смотрит на Павла. — Нет, Пашик. Не три, а два. Ты еще жив, зараза. И рано тебе седеть. Павел отмахивается от Лешки, как от надоедливой мухи. — Ты ученый, — твердо говорит Эпштейн. |
