|
,, Сивицкий велел Китаевскому снять с оперированных очагов турникеты и проследить, когда у полковника начнется рвота. Глядя на бледное лицо Пацевича с прилипшими ко лбу прядями волос, капитан задумчиво вытирал окровавленные руки сухим полотенцем - воды не было. Обтерев потом ладони спиртом, он вдруг сказал: - Странно! Китаевский разжимал винты полевых турникетов, освобождая кровообращение: - Простите, капитан, о чем вы сказали? Сивицкий, отбросив полотенце, шагнул к столу, на котором лежал истомленный и неподвижный под влиянием хлороформа Пацевич. - Раздробление ключицы "жеребьем" кустарного изготовления, - сказал врач, - это мне понятно. Но второе ранение выглядит странно. У вас, Василий Леонтьевич, нет такого подозрения. что полковник получил пулю изнутри?.. - Изнутри... Простите, не понимаю вас. - Выстрел был произведен из крепости, - заключил Сивицкий. - Где та пуля, которую вы извлекли? - Посмотрите в тазу, если угодно... Сивицкий прошел в резекционную, нагнулся над тазом. Среди окровавленных комков ваты, ржавых кусков дробленого железа и расплющенных пуль, извлеченных из костей, вдруг сверкнуло что-то отточенной гранью. - Так и есть, - сказал Сивицкий. - Мельхиоровая пуля. Калибр тот же. Ай-яй, барон! Пацевич медленно приходил в себя. - Накаркали, - сделал он первый выговор. - Очень уж вам всем хотелось, чтобы я попал в госпиталь. Вот теперь и возитесь... Скажите хоть - что со мною? - Сущая ерунда, - успокоил его Сивицкий. - Ключица будет побаливать, а в остальном... - Пить, - потребовал Пацевич. - Дайте воды! Сивицкий переглянулся с Китаевским. - Две ложки, - - велел врач. - Дайте... Вечером офицеры уговорили Хвощинскую предать земле тело ее покойного супруга. Никиту Семеновича в гроб не клали, завернув ею поплотнее в солдатскую шинель, поверх которой просмоленными нитками пришили знаки отличий. Пока на дне глубокого подземелья выкапывалась в стене могила, наподобие склепа, гарнизону было разрешено проститься с любимым начальником. Аглая стояла в изголовье покойного, рядом с безмолвными офицерами; знамена были склонены до самой земли. Барабаны время от времени ударяли мерную дробь, вызывая у людей тревог} и трепет. В торжественном порядке проходили мимо, еще издалека снимая фуражки и часто крестясь, рядовые защитники Баязета. Одни из них целовали полковника в сложенные на груди руки, другие терли кулаками слезу. Хвощинский лежал на доске, вытянувшись и раскинув носки стареньких сапог, словно продолжал находиться в проходном строю. Кончалась для него трудная жизнь русского воина, отгремели давнишние битвы, уже не болят старые раны, и боевые знамена никогда уже не прошумят над его сединами. Отец Герасим сказал над ним последнее надгробное слово, закончив его цитатой из тринадцатой главы Матфея. - Нигде, - возвысил голос священник, намекая на недавние события, - нигде нет пророку меньше чести, как в Отечестве своем и в доме своем!... Снова грянули барабаны. Прозвучал салют из ружей. Апая тихо вскрикнула, и кто-то сжал ей локоть. Офицеры, обнажив лезвия шашек, взяли на караул. Тело полковника Хвошинского осторожно задвинули в нишу, заложили могилу кирпичом и замазали глиной. |
