|
Экий у тебя вид! Повернись задом... Кирюха повернулся. Вид у него действительно был неказистый. Сам он маленький, а штаны большие, и между ног свисала широченная мотня, как у запорожца. Пацевич не отказал себе в удовольствии оттянуть эту мотню еще больше. Выдрал из-под ремня рубаху, прихлопнул канониру фуражку - так, что оттопырились уши у бедного парня, и кричал издали Потресову. - Это - вид? Это - вид солдата, майор? Почему молчите? Где вы отыскали такого шибздика?.. Если воин вышел из казармы, - вся улица должна разбежаться! А это - что?.. Его ведь даже сытая курица лапою залягает!.. Когда полковник направился дальше, Карабанов, играя желваками на бронзовых скулах, подъехал к Потресову: - Слушайте, - сказал он, - как вы могли это стерпеть? Он вас оскорбляет, а вы - молчите? - Эх, поручик, - ответил майор, пряча оружие в ножны, - молоды вы, не понимаете... Думаете, у старого дурака, майора Потресова, нет гордости? Да, была, мой милый... А вот вам бы в мои шестьдесят лет дослужиться до майора и тащить вот здесь (Потресов похлопал себя по жилистой шее) семейку. Восемь ртов, и все - дочери. Да рылом не вышли. Никто и не берет... - Извините меня, майор! - Карабанов с уважением отсалютировал ему шашкой и, задумчивый, вернулся на свое место. Из рядов милиции, при опросе жалоб и притеснений, выступил вперед грузин, дядя Вано, с листком мятой бумаги, на который он кое-как, через пень в колоду, жаловался на обиды, претерпеваемые им и его сыновьями от подполковника Исмаил-хана Нахичеванского. - Хорошо, - пообещал добровольцу Адам Платонович, - я рассмотрю твое прошение лично. Будешь прав - взыщу с полковника, если же не прав, - велю снять с тебя штаны и прикажу твоим сыновьям так отлупцевать тебя нагайкой, что ты у меня до конца войны кровью ходить будешь. - Подавай, подавай! - злорадно посоветовал хан; милиционер исподлобья глянул на Пацевича и, тихо ругаясь по-грузински, забрал свою жалобу обратно... А дальше началось уже новое представление: Адам Платонович Пацевич наехал на старого гренадера Василия Хренова, который с полной ответственностью за свои благие намерения выпятился на первый план бородой и крестами. - А ты, дед, с какого кладбища? - накинулся на него полковник. - Почему босой? Откуда кресты? Дед - всё бы ничего, но очень уж любил о себе поговорить; это-то его и погубило. Он начал обстоятельно: со службы при Ермолове ("Таких-то начальников, - добавил он, - теперича нету") и доходил уже в своем рассказе до сапог, которые он еще не получил, а почему не получил - это он сейчас расскажет... Тут-то его и остановили. - А-ну, - крикнул Пацевич, - вон отсюда, бродяга! Дед покачнулся, но из строя не вышел. Хвощинский, нагнувшись к полковнику, почти выпадая из седла, что-то стал горячо толковать. Пацевич выслушал и махнул рукой: - Нет, не убедите... А ну, старик, пошел вон отсюда!.. За свой долгий век перевидал дед всякого. И дурное видел, и хорошего довелось посмотреть. Начальство - ладно, куда ни шло, дед устава не любил смолоду, его секли за него. Но... вот - мать-Россия, пусть даже смутная, далекая, ласковая, как память о детстве, - это он знал твердо, сердцем, и винтовка лежала на его плече как влитая. - Никак нет, - отрезал он. - Не могим выйти. Я есть солдат. Кавалер. Мне без этого нельзя... Присяга! Кончилось все это тем, что Пацевич приказал двум солдатам вывести Хренова из строя. |
