Пистолет был с колесцовым замком. Если нажать на спусковой крючок, открывалось небольшое углубление с порохом, в это же время кремень ударялся о вращающееся зубчатое колесо, и каскад искр воспламеняли порох. Раньше я стрелял из такого пистолета, но только во время боевых сцен пьесы, причём без пули. В артистической стояли трое или четверо и в нужный момент нажимали спусковые крючки, потому что неизбежно стрелял только один или два пистолета, а иногда и ни одного, а в случае удачного выстрела приходилось затаптывать горящие пыжи, вылетающие из стволов. А в это время другие актёры били металлом по металлу и нескладно кричали. 

— Не переусердствуйте с боевым шумом! — настаивал Алан Раст, но все без толку.

Я повесил сумку через плечо и натянул на голову капюшон плаща. 

— Ты похож на монаха, — заметил Иеремия.

— На улице холодно.

— Думаешь, я не заметил? Здесь нужен очаг. Я заслуживаю немного тепла. И не забудь вернуть пистолет! — прокричал Иеремия, когда я проходил мимо плотника, ремонтирующего дверь.

— Не забуду!

Я шёл на запад, сначала пересёк Финсбери-филдс, где неподвижно стояли ветряные мельницы со свисающими с лопастей сосульками, затем мимо крытых соломой домишек на Чисуэлл-стрит. Справа от меня, к северу, лежала промёрзшая сельская местность, а на юге — сады, огороды и дома, достигающие городской стены. Дым поднимался из труб и делал облачное серое небо над Лондоном еще темнее. Я шел быстро, за исключением тех участков, где дороги заледенели. Я повернул на север, чтобы добраться до улицы Олде, затем на запад и пересёк дорогу святого Альбана. На юг гнали крупный рогатый скот, от его навоза поднимался пар. После дороги я проследовал по тропинке через кладбище на Клеркенвелл-роуд и там замедлил шаг.

Замедлил, потому что место, куда я направлялся, было уже близко. Оно располагалось на каменистом пастбище к северу от дороги, вокруг стоял деревянный забор выше человеческого роста. Река Флит бежала к востоку от огороженного двора, спеша на юг, чтобы соединиться с Темзой, хотя в это холодное утро узкая река полностью замерзла. За забором стояло с полдюжины сараев, но только из одной трубы поднимался дым.

Я пересёк старый мост через реку, двигаясь медленно и сгорбившись, как старик, большой темный капюшон закрывал моё лицо. На дороге виднелись следы ног и копыт, и я заметил, что утром кто-то уже посетил большой огороженный двор, потому что следы копыт шли по снегу от дороги к воротам. У ворот же следов было много, очевидно, всадник спешился, и кто-то вышел его поприветствовать, а на снегу виднелась дуга, оставшаяся после открывания ворот, чтобы человек и лошадь попали внутрь.

Со двора же следов копыт не было, а значит лошадь и всадник всё ещё внутри. Я не остановился. Сомневаюсь, что кто-то следил за дорогой, но я не хотел привлекать внимание проявлением любопытства. Пройдя вдоль западной стороны забора, я поискал дыру в живой изгороди из боярышника и пролез в неё. После этого я побежал к западной стене двора, а потом повернул на север, пока не свернул за угол, и остановился, только на полпути вдоль северной стороны ограды. Тут меня никто бы не заметил. Тут пустошь, только поля, голые рощицы и дым далекой деревни Ислингтон.

Мощная деревянная стена окружала место под названием двор Мусорщика. Я не знал, почему оно так называется, возможно, когда-то городские мусорщики свозили сюда хлам, что насобирали на улицах, но теперь место принадлежало сэру Годфри Каллену, священнику церкви Святого Бенета, мучителю мальчиков и поставщику зверей для развлечений её величества и населения Лондона.

На дворе Мусорщика держали петухов, собак, обезьян и самое ценное — Вашингтона.